Искатель. 1970. Выпуск №6 - Страница 40

— Пустое дело. Раньше им на обед сзывали. А теперь только ребятишки балуются.

— А когда-то им предупреждали об опасности корабли.

— Это ваша выдумка, — Сапаров неожиданно для себя самого перешел на «вы».

— Пусть даже так. Но поставьте колокол в угол кадра — на нем ведь не написано, для чего он служит. Дальше сплошной туман, и в нем вдруг угадывается призрак. Призрак смерти.

— Это который?

— Я имею в виду скалу. Такие скалы снятся в кошмарах морякам. Колокол и призрак скалы, и больше ничего. Минимум изобразительного материала. Максимум экспрессии.

— Насчет этого — пожалуй.

— Вот таким образом. Правда, я забыл, как вас…

— Сапаров.

— Очень хорошо, Сапаров, что мы встретились. Хотите, я вас фотографировать научу?..

— Спасибо, обойдемся!

Сапаров сухо кивнул и пошел доедать свой гуляш. До самой двери столовой его провожал изучающий взгляд Гната.

На дверях своей комнаты, которая служила ему одновременно и местом работы и пристанищем, Гнат повесил объявление: «Почта работает с 15.00 до…» Но даже тех, кто приходил после 15.00, он встречал не сразу. Из-за серых солдатских одеял, которыми был отгорожен один угол, слышалось:

— Простите, одну минутку.

В комнате пахло аптекой и давно не мытой посудой.

На шпагате, натянутом от стены до стены, висели пленки с подвешенными для тяжести скобяными изделиями. В жестяном тазу плавали снимки. Здесь занимались фотографией, а между делом — почтовыми делами и не скрывали этого.

Гната можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в безделье. Он приехал сюда работать и делал это с одержимостью.

В шесть, распугивая дремотных кур, он бежал к водопаду. В семь торопливо глотал с рабочими в столовой разогретые консервы. В восемь наряд пограничников видел его уже у птичьего базара или у курящихся фумарол с камерой, взятой наизготовку.

В первый раз у него даже проверили документы и доставили на заставу для выяснения личности. Потом пограничники всегда махали ему издалека как старому знакомому и просили сфотографировать на память. Он никому не отказывал.

Дольше всего задерживался Гнат у слипа, по скользкой спине которого ползли готовые к разделке грифельные торпеды китов. С непривычки там закладывало уши от пронзительного визга косторезной пилы, а воздух был сперт от въевшейся в дерево ворвани. Гнат страдальчески морщил нос, но выдерживал по часу и более, приглядываясь к кровавой оргии ножей.

Раза два сменный мастер дядя Ваня просил его уйти с рабочего места, потому как не положено посторонним. А потом махнул рукой, Работать Гнат не мешал. Он никого не просил надеть поопрятней зюйдвестку и, зверски замахнувшись ножом, держать на лице приятную улыбочку — был тут однажды такой репортер. Гнат вообще никого и ни о чем не просил, а только восхищался. И это было смешно.

— О, это великолепно! — говорил он, подостлав мешковину и залезая под самый китовый хвост. Кроме парящих чаек, оттуда ничего не было видно.

— Билли Бонс, разрази меня гром! — воскликнул Гнат, увидав впервые за лебедкой бритую голову папаши Бондаря, перечеркнутую черной повязкой. Глаз Бондарю выбило сорвавшимся тросом в юности, когда он не был еще папашей шестерых сыновей и не славился первым пловцом на побережье.

— Ради бога, не обращайте на меня внимания, — заклинал Гнат, заходя к лебедчику то справа, то слева.

Но единственный глаз папаши Бондаря все время был начеку, и фотографировать себя он не позволял. Только раз, когда с «жучка» передавали на берег очередную партию китов, работа забрала все внимание Бондаря, и Гнат щелкал затвором до тех пор, пока не прохрипел в аппарате сорвавшийся конец пленки.

Через день Гнат принес фотографии. Папаша Бондарь стоял на ней, цепко прищурив глаз, — этакая полосатая настороженная глыба, впереди которой громоздилось что-то размытое и большое.

— Это ваш кулак на рукояти, — объяснил Гнат. — Своего рода символ.

Папаша Бондарь так и не понял, почему его надо было снимать так, чтобы кулак походил на палисадник, а рукоять — на трубу. Но лицо получилось вполне похожим — широкое, в редких морщинах, и повязка виднелась только краем своим.

— Не то снимаешь, — сказал папаша Бондарь, забирая фотографию. — Ты вот кого сними.

У раздельщиков был перекур. Кто стоял, кто сидел. У штабеля мешков с солью бросило в дремоту Адамыча, которого рекомендовал снять папаша Бондарь. Широко расставив ноги и уронив на грудь взлохмаченную голову, Адамыч разом отрешился от всего земного, и округлившаяся спина его вздрагивала, расслабляясь.

— А что, — сказал Гнат, примеряясь. — Сон Вакха.

Парни смолили сигареты, парни ухмылялись, глядя, как подбирается к Адамычу блестящее око объектива.

Но когда рука Гната потянулась к спуску, кто-то из сердобольных не выдержал и упредил:

— Адамыч, жена!

Адамыча слегка подкинуло. Прямо перед ним нагловато таращился лиловый стеклянный глаз.

Адамыч шумно вобрал в себя воздух и пошел на обидчика, широко расставляя ноги. Его остановили.

— Ты что это делаешь? — задохнулся Адамыч. — Ты на кого руку поднял?

— Сядьте обратно, — замахал рукой Гнат. — Отличная поза. Ничего страшного. Снимаю жанр.

— Я вот тебе устрою жанр, коммерсанта кусок! Я тебя…

Запас крепких слов у Адамыча оказался невелик, и его быстро отпустили. Но остыл он не скоро.

— Ты где работаешь? За что деньги получаешь?.. Вот и ступай к себе на почту… Как не мое дело? Это мое дело. Как гражданина. А ты лишай на теле… Ты носом не крути. Я еще выясню, кто ты такой. Думаешь, далеко забрался?

— Ох и запах здесь, — сказал Гнат, поморщась. — И от кого это так?

— А ты не увиливай. Ты скажи. Рыльце-то небось в пушку? Алименты или что похлеще?

— Адамыч, — с укоризной пробасил папаша Бондарь, — тебя же самого исполнительный здесь нашел.

— Так нашел же. Плачу.

Парни захохотали.

— Кончай перекур!..

Вскоре после этого деятельностью Гната всерьез заинтересовался профорг комбината Осинин. Он вызвал Гната к себе и долго беседовал, хмуря лоб, о фотографии как таковой и о моральной стороне побочного заработка. Кончился разговор полюбовно. Профоргу нужно было оформить Доску почета, и Гнат пообещал, что все будет как надо.

Привычный к проволочкам в таких необязательных делах, Осинин был приятно поражен, когда через два дня на его стол легла пачка фотографий в точном соответствии со списком лучших людей комбината.

— Молодец. Дал темпы, — похлопал он Гната по плечу.

Об оплате обе стороны дипломатически промолчали.

Для Гната доска послужила своего рода официальным признанием. Больше работать ему никто не мешал.

На берег сходили китобои, брали в магазине сигареты и спрашивали:

— Где тут у вас фотография открылась?

От Гната они уходили с серией пейзажей «Помни Курилы» и с твердой гарантией в следующий приход получить свои фото, снятые «на фоне вулкана, водопадов, китов, бушующего моря — как желаете?».

Гнат работал ровно, до педантизма, как хорошо отлаженный механизм. На фоне поселковой жизни, где затишья то и дело сменялись авралами, ясная погода — затяжными ненастьями, трезвость — бесшабашностью, методичность нового почтаря выглядела явным отклонением от нормы. По всем житейским понятиям, первоначальный его завод должен был кончиться и должно было начаться что-то другое. Но Гнат не менял ритма жизни.

Адамыч построил теорию. Торопится человек. Только слепой не видит. Вот загребет побольше денег — и фью! Он махал рукой на восток, но там были только скалы да вода, вода до самой Америки. Никто это «фью» всерьез не принимал, но все же ждали от Гната чего-то из ряда вон выходящего. И не напрасно.

Гнат и в самом деле собирался свертывать дела своей фирмы. Многие в поселке уже увековечили себя для истории не по одному разу, а приезжая клиентура слишком зависела от капризов погоды. Он готовился к поездке в районный центр и строил планы освоения всех крупных островов золотой Курильской гряды.