Искатель. 1970. Выпуск №3 - Страница 33

Можете представить мое изумление, когда один из них вскользь упомянул о том, что Колесников, по его сведениям, жив и ныне находится на Урале!

Сначала я не поверил. Но во время очередной своей командировки в Москву все же пошел в отдел кадров Министерства обороны и навел справки.

Да, Виктор Колесников жив. Местопребывание имеет на Урале. Город? Медногорск.

Немедленно же я послал Колесникову авиаписьмо. Никакого ответа. Второе письмо! То же самое. Осердясь, я бабахнул телеграмму из тридцати слов. Молчание гробовое!

Как раз, очень кстати, подошел мой отпуск. Я быстро собрался и вылетел в этот город Медногорск…»

Он вылетел в Медногорск.

По дороге его осаждали мрачные опасения. Что с Виктором? Каков он теперь? Почему не ответил на два письма и телеграмму, хотя всюду подписано было «Батя»? Почему не переписывается ни с кем из фронтовых товарищей, вообще не подает вестей о себе?

Возможное объяснение: Виктор — инвалид и лишен возможности общаться с внешним миром.

В плену его подвергали воздействию какого-то отравленного ветра, старались свести с ума. Там, в плену, рассудок его устоял. Но по возвращении из плена?.. Все, что происходило с Колесниковым под конец войны, можно сравнить с тяжелой контузией. А контузия — это мина замедленного действия.

Во что бы то ни стало нужно повидаться с Виктором. Ведь он, быть может, нуждается в помощи…

— Не знаете ли вы такого Колесникова? — спросил бывший командир разведчиков у администратора гостиницы, получив ключ от номера. — В Медногорске поселился вскоре после войны.

— Колесников? — Администратор вопросительно взглянул на горничную, стоявшую у его конторки. — Наверное, Колесникова? Ну, кто же в городе ее не знает? Главный врач больницы. Невропатолог. Больные приезжают за советом к нашей Колесниковой со всего Урала, — добавил он с гордостью.

— Может, это муж ее, Колесников? — предположила горничная.

Одноэтажный домик Колесниковых стоял в обрамлении фруктовых садов на пригорке, — отсюда хорошо просматривалась река внизу. Леса подступили к городу вплотную.

Бывший командир разведчиков постучал в дверь.

Открыл ему Колесников.

На улице, в толпе, Батя, пожалуй, не узнал бы его. Выглядел Колесников в общем-то неплохо, но был сед. Белой была его коротко остриженная голова… Белыми были усы, которые он отпустил после войны, короткая щеточка усов. Белыми были и брови. Больше всего поразили именно белые брови.

Фронтовые друзья обнялись.

— С женой моей не знаком? — услышал гость охрипший от волнения голос Колесникова. — Познакомься! Величают Ниной Ивановной… Нинушка, это же Батя!

Перед бывшим командиром разведчиков стояла худенькая женщина, робко улыбавшаяся ему. Милые, чуть раскосые глаза ее были почему-то встревоженными.

Однако он только скользнул по ней взглядом и опять обернулся к Колесникову.

Живой! Подумать только! Раненый, битый, пытаный, даже убитый. Но все равно живой!..

Гостя пригласили к столу. Уже выпили за хозяйку, за фронтовое братство. Но выражение озабоченности и тревожного ожидания не сходило с лица Нины Ивановны.

— Ты в штатском, Батя. Тоже демобилизовался?

— Нет. Служу.

— И в каких чинах?..

Бывший командир разведчиков назвал свой чин.

— О-о! — уважительно протянул Колесников. — Но так странно видеть тебя в штатском и без бороды! Можно сказать, историческая была борода. Вернее, военно-историческая.

Посмеялись. Стали вспоминать друзей.

— Такую бы надо картину написать, — с воодушевлением объявил бывший командир разведчиков. — Рано утром стоит посреди окопа разведчик, только что вернулся из операции. Полз сколько-то там километров на брюхе. А сейчас, понимаете, стоит и куртку свою выжимает, мокрую от пота… Многие ведь до сих пор не знают, чем она пахнет, война-то! А она пахнет прежде всего потом солдатским! Ну, конечно, и газами пороховыми.

— Для меня еще резедой пахнет, — пробормотал Колесников. — Есть такой цветочек!

— Витя, ну я прошу, не надо об этом!

— Почему? Бате же интересно. Столько лет не видались. Обязан я ему доложить, как воевал с этой резедой, или нет?

Нина Ивановна печально смотрела на мужа.

— Ну, вот, значит, Батя, привезли меня в этот загородный дом, — неторопливо начал Колесников.

…Несколько дней Колесников и его гость не расставались. Один вечер они провели в ресторане, дважды съездили на рыбалку, а так все больше посиживали среди цветов в палисаднике. (По молчаливому уговору о саде-полигоне больше не упоминалось.) Поговорить бывшим фронтовикам было о чем. И Колесников накинулся на эти разговоры, как голодный на кусок хлеба.

«Странно, что Нина Ивановна до сих пор так дрожит над ним, — думал бывший командир разведчиков. — Энергии, трезвости суждений, азарта у Виктора не занимать стать. Но в конце концов и Нину Ивановну можно понять. Она как бы встала в дверях своего дома, раскинув руки, не пуская внутрь плохие вести, вернее, то, что считала плохими вестями. Бдительно охраняет мужа от всего, что грозит нарушить его покой, в том числе и от воспоминаний о саде-полигоне. Резонно опасается, что переписка с фронтовыми товарищами или встреча с ними разбередит эти воспоминания. Поэтому-то и не дошли, наверное, до Виктора его письма и телеграмма. Со стороны это выглядит неприглядно. Однако Нина Ивановна — врач-невропатолог. Уж она-то, наверное, знает, что ему можно и чего нельзя».

Вот почему на четвертый день своего пребывания в Медногорске бывший командир разведчиков позвонил в больницу Нине Ивановне и попросил назначить ему время для встречи.

— Приезжайте хоть сейчас, — ответил чуть замедленный, негромкий голос. — Давно жду вашего звонка…

Бывший командир разведчиков решительно постучал в дверь с надписью «Главный врач» и переступил через порог.

За письменным столом, в сверкающе-белоснежном докторском халате и шапочке, Нина Ивановна выглядела строже и отчужденнее. Но глаза у нее были красными, совсем больными.

— Садитесь, — сказала она. — Я знала, что вы ко мне придете. Все поняли, да? И, наверное, осуждаете меня? Но вы не видели, какой он был в госпитале. Ведь он попал ко мне в отделение, вы знаете? Да, так уж вышло. Случайность войны. Витя пролежал в госпитале без малого два года, все боялись за его жизнь. Наконец ему разрешили выписаться. Мы поженились. Консилиум профессоров рекомендовал увезти его из Москвы в какой-нибудь тихий город. Мы переехали в Медногорск. Я хотела, чтобы он жил подальше от моря и от Дуная. Хотела, чтобы ничто не напоминало ему о пережитом.

— Прямо окружили его тройным поясом обороны, — сказал бывший командир разведчиков, улыбаясь.

— Пусть так. Для себя я сформулировала это иначе: «Лечить забвением!» Я лечила его забвением. И, знаете, что было наиболее трудным для меня в этом лечении? То, что я должна была день за днем, систематически и неуклонно лгать ему — для его же пользы. А он безгранично верил и верит мне.

Бывший командир разведчиков не мог не подивиться про себя самоотверженной, заботливой настойчивости этой женщины с усталым лицом и негромким голосом.

— Но не думаете ли вы, — мягко сказал он, — что ваше лечение и, так сказать, щадящий режим уже не нужны сейчас, даже стали вредны?

Она помедлила с ответом.

— Может быть. Не знаю.

— Нина Ивановна, милая, — продолжал так же мягко бывший командир разведчиков, — вы знакомы с Виктором с юношеских лет, он вчера говорил мне. Я знаю его всего лишь каких-нибудь три с половиной года. Но это были годы войны, учтите. У Виктора наступают по временам длительные периоды апатии. В таких случаях нужно, чтобы его что-то встряхнуло, вывело из этого состояния. Фигурально выражаясь, раздались бы над ухом звуки боевой трубы. Я привез из Москвы несколько газетных выдержек, которые, ручаюсь, встряхнут его.

— Но вы уверены в том, что это не повредит ему? И ведь он сделал все, что должен был сделать. Что можно еще от него требовать?