Искатель, 1962 №2 - Страница 43

— Скажите, гражданин! — равнодушно начал я, и блохолов невольно насторожился перед лицом еще одного вопрошателя. — Вы говорите, что здесь, в тайге, вы ловите блох? Допустим! Но каких же именно? Пулекс фелис, пулекс канис? Пулекс урси в конце концов? Медвежьих?

Блохолов, полуоткрыв рот, обернулся в мою сторону, внезапно укрощенный. Секунду или две он жевал еще губами, недоверчиво глядя на меня. Очевидно, он сомневался, серьезен ли мой вопрос, удовлетворительна ли мера моих познаний, не маска ли это?

— Меня привлекла сюда, собственно… пулекс элефантис примирений. Буоха мамонта, — нерешительно сказал он. — Я давно подозревал о ее существовании и, понятно, не мог потерять столь благоприятного случая…

— Блоха мамонта? — изумился я. Поистине, этот человек был неподражаем! — Как мамонта? Какого?

— Я устал объяснять это поочередно множеству взрослых балбесов! — с неожиданным утомлением и горечью произнес блохолов, как-то вдруг сразу оседая. — Весь мир знает, только вы не знаете, что река Уна вымыла из грунта мерзлый труп мамонта. Мне сообщили об этом полтора года назад! Я решил обловить его. Прошлые экспедиции прошляпили всех буох как идиоты. Я приехал сюда, в Сибирь. Никакой войны здесь еще не было. Потом экспедиция сорвалась. Поехал дальше один. Задержался. Зимовал в тайге… Ел черт знает что! Прожил… Решил выбираться, заблудился!..

— Хорошо, гражданин! — сказал я очень официально. — Оставим этот вопрос пока в стороне. Меня сейчас интересует другое. Вам не знакома фамилия Мосина? Александра Саввича? И не припомните ли, кстати, одного студента, в свое время надоумившего кое-кого искать блох в старых книгах?

Я не рассчитал силы моих слов — кровь отлила от заросших редкой щетиной щек блохолова.

— Голубчик, голубчик! — лепетали его губы… — Какое счастье. Я же передал ее женщине, Марии Степановне, эту пробирку с буохами мамонта! Это не буохи… Это клещи… Просил отослать ее в город… Я дал денег… Мой друг… Обещайте… — Он полуулыбнулся и вдруг упал перед скамейкой ничком, в глубоком обмороке.

— Я знаю этого человека превосходно! — сказал я, как только блохолова унесли. — Знаю и ручаюсь за него. Он не шпион, а ученый. Ему нужны сейчас койка и лекпом! Григоров, будь другом, позаботься о нем.

— Будьте спокойны! — сказал Григоров. — Цел будет! Доставлю куда надо, товарищ комиссар! Убейте меня, уважаю таких. Для научного ученья. Из-за блохи проклятой. Да в тайгу, да зимой… Ах ты, мать честная!

Я ушел из избы в полной уверенности, что вечером, как только блохолов придет в себя, зайду к нему: мы поговорим, заново познакомимся.

Но два часа спустя я уже садился в седло. Меня срочно вызывали в штаб бригады. А блохолов крепко, спал.

Прошло еще семь лет.

В 1926 году мне по какому-то делу понадобилось побывать у моего приятеля — одного из крупных начальников на Московском почтамте. Едва я вошел в его кабинет, он, смеясь, стал мне рассказывать.

— Понимаешь, какой вышел номер? Полчаса назад приходит ко мне озадаченный работник Иващенко с приемки (он показал куда-то вниз), спрашивает, что делать.

Явился к нему некий тип, принес посылку. Приличный ящичек — так, сорок пять на тридцать. Иващенко берет ящик, а он, оказывается, без веса, меньше кило с тарой. Странно — этакий-то вагон! Ну-с! Он удивлен, смотрит адрес. Батюшки! «Соединенные Штаты Америки, Детройт, мистеру Джону Моргану». Ощущаешь? Взглядывает на ценность — одна тысяча долларов. Это без веса-то! Ах, пропади ты пропадом…

Мой приятель поглядел на меня испытующе.

— Тебе знакома фамилия Морган, США? Что может пересылаться в посылке легче пуха при такой ценности? Бриллианты? Мой сотрудник вежливо спрашивает: «Простите, что вы пересылаете?» Но этот субъект сразу же полез в бутылку.

«А если я не желаю отвечать?»

Сотрудник пожал плечами. «Это, конечно, ваше право. Но все равно посылку придется вскрыть».

Тогда тот сощурился, зажевал губами:

«Что я отправляю? Хорошо, пожалуйста: блоху!»

— Как? — радостно закричал я, перебивая друга. — Ты не помнишь, золотое пенсне? «Л» не выговаривает?

— Да ты его знаешь? — спросил меня удивленный вконец приятель.

— Еще бы! Ну, ну, дальше!

— Дальше пошла полная чепуха. Оправившись от первого потрясения, бедный Иващенко спрашивает его: «То есть как это блоху? Что вы под этим подразумеваете? Это нечто ювелирное?» Тот опять в бутылку: «Какого черта, — кричит, — ювелирное?! Я вам говорю: блоха! И подразумеваю блоху! Вы русского языка не понимаете? Вы невежда, молодой человек!» Иващенко ему: «Простите, но я вынужден вскрыть ящик!» Тот кричит: «А я не позволю! Вы можете ее исковеркать, она утратит всякую ценность…» Иващенко ему: «Ну я уж не знаю… Тогда пройдемте к директору». А он… Словом, кончилось тем, что все явились ко мне: Иващенко, две барышни, столяр наш и этот старец.

«Мне, — говорю, — очень грустно, уважаемый товарищ, но согласитесь сами: что кот в мешке, что блоха в ящике — разницы никакой… Придется вскрыть осторожненько вашу ценность».

Он зафырчал, засопел: «Сделайте милость, вскрывайте, режьте, жгите, только освободите меня от бесед с вами!»

И вот столяр наш, Павел Евстратыч, осторожно, точно адскую машину, ставит ящик на стол.

Ветошку долой — фанерка. Фанерку прочь, там — пакля, куча пакли. Разобрали паклю — жестянка. От дореволюционного печенья «Сиу и компания». Открыли — еще пакля. Разобрали — сигарный ящичек, тоже допотопный. Сняли крышку — вата, а в ней коробочка от лекарства. А в ней опять вата, а в вате — пудреница, в пудренице снова ватка, и уже на ней лежит крошечная желатиновая капсулка.

Берем капсулку, смотрим на нее так и сяк. В ней бумажка, а к бумажке приклеена — поверишь? — блоха! Обыкновеннейшая блоха! И надпись при ней на ярлычке вроде рецепта! Мы рты разинули.

А старик кинулся к Иващенко, вырвал свою капсулку, пошел запаковывать снова. «Это возмутительно! — кричит. — Я — энтомолог, и Морган — энтомолог! Его коллекция блох оценена в два миллиона долларов. Но такой блохи у него нет! И быть не может! Этот чертов янки смел полемизировать со мной! Он назвал меня «фантастом»! Они не ученые, а торгаши! Так вот я пошлю ему эту блоху…»

Но тут я снова прервал своего друга:

— А фамилию, фамилию его не помнишь?

Послали вниз за Иващенко. Тот явился смущенный: диковинный старик не пожелал воспользоваться услугами почтамта. На обратный же адрес на ящике Иващенко не обратил внимания. Помнил, впрочем, что фамилия была известная, литературная как будто… Не то Варламов, не то Гурилев… Но вроде бы двойная.

— Н-да! — огорчился мой приятель. — Черт, досадно-то как! На пять минут раньше, и ты бы его застал…

Но я застал, наконец, его восемью годами позже и совсем в другом месте.

Теперь настало время признаться, что весь мой рассказ написан ради этой последней главы.

Как-то раз в 1934 году мне, лингвисту, пришлось с научными целями забраться в далекий угол Средней Азии, в чудесные, сказочно прекрасные места.

Однажды председатель местного исполкома сообщил мне, что к ним прилетает на самолете крупный ученый. Как я слышал, он спас местное население от какой-то эпидемии, О нем здесь много говорили, называли не то «наш Милейший», не то «наш Миляцкий». Я особенно не вслушивался в эти разговоры и не понял, фамилия это такая — «Милейший» или прозвище.

В день его прилета вместе с другими я отправился на небольшой местный аэродром. Человека этого, по-видимому, любили и ценили в здешних местах: чем дальше я шел, тем больше становилось спутников: степняки и горцы, киргизы и русские, жители городка и крестьяне из глухих аулов… Солнце пекло. Народ, собравшийся у посадочной площадки, с мелькающими пестрыми мазками халатов, тюбетеек, красных платочков, белых, синих, желтых маек, выражал самым своим присутствием здесь признательность тому, кто должен был прилететь.

Когда я подошел к месту посадки, большая металлическая машина уже стояла, а дверца над крылом приоткрылась.