Искатель, 1962 №2 - Страница 42

Плохолов подскочил на месте.

— Коллега! Как я могу забыть! Если бы вы знали, какой у меня возник из-за этого спор с Флетчером, с Брошэ! Но эти олухи… Их ничем не прошибешь! Дело в том, что я действительно обнаружил несколько буох… Немного, собственно говоря, три. Было больше, но остальные не доказательны. Зато одна — ее заклеили в переплет «Четьи-Минеи» тысяча пятьсот… позабыл какого года, — одна бесспорная. Совершенно новая разновидность, нигде не описанная. Я назвал ее «пулекс фелис палеографика», бубха кошачья древнеписьменная!..

В эту самую минуту судьба в образе горничной с кружевной наколкой вздумала воспрепятствовать нашей беседе.

— Господин профессор! — раздался ее звонкий голос. — Вас просят к телефону, в кабинет Александра Саввича.

Хозяин, стоявший неподалеку, недоуменно поднял брови:

— В мой кабинет? Каким образом?

Блохолов повернулся как на шарнирах.

— Ах, да, очень может быть, я дал этот номер! — живо вскричал он. — Страшно важное дело! Простите, Александр Саввич… Ради бога, коллега… Пять минут! — И он исчез.

Хозяин пожал плечами.

— А я решил, что вы знакомы, — сказал он, отвечая на мой немой вопрос. — Нет? Я-то его совсем не знаю. Он дока по блохам! Бывают же профессии, господи! Мне его прислали потому, что персидские торговцы предлагают вместо обычной своей ромашки какой-то другой блохобойный злак. Так вот, министерству потребовалось заключение этого премудрого клопомора… Фамилия? Ей-богу, забыл! Где-то на блокноте записано! Хотите, завтра выясню?

Разговор этот еще не кончился, когда блохолов снова появился в дверях. Без всяких церемоний, видимо в чрезвычайном ажиотаже, прихрамывая и поправляя пенсне, он бросился прямо к нам:

— Простите, Александр Саввич, но я не могу задерживаться ни одной секунды. Я должен немедленно ехать. Я даже вызвал таксомотор. Дело в том, что она… только что скончалась!

— Скончалась! — ахнули дамы. — Что вы говорите? Какой ужас! Кто скончался?

— Рысь! — отрезал человечек, вытаскивая блокнот.

— Рысь? Какая рысь? Где?

— Боуотная! — с непонятным торжеством ответил он. — В том-то и дело, что боуотная! Что значит где? На Пресне! В зоологическом! Я должен ее обловить! На ней могут быть бубхи. Буохй с боуотной рыси нет даже у Джона Моргана! Так я пошлю ему эту буоху! Я!

В передней, торопясь и волнуясь, он укутал тощую шею кашне, наколотил на ноги калоши, надел пальто и, фыркнув, исчез.

Прошло еще три года. Настал незабываемый 19-й. Наши войска начали гнать Колчака. У нас на границе тайги и тундры, где я воевал, половодье только что кончилось. Стали чуть-чуть намечаться таежные тропы, обсыхать поймы рек. Надо было быстро установить разорванную весной связь между частями, обревизовать тылы, передать им новые радостные вести.

Я, как комиссар бригады, поехал по ее полкам. Почти два месяца, в глубоком тылу у Колчака, эти полки сражались каждый на свой страх и риск, каждый — в своем углу этого дремучего края.

Сначала я направился в 202-й полк, которым командовал превосходный парень, бывший фельдфебель Григоров. Как оказалось, потери в полку за последнее время были не так уж велики, а прибыли — перебежчиков от Колчака — порядочно. Правда, среди них удалось обнаружить и «ликвидную», как выразился Григоров, четырех опасных шпионов.

Полк держал фронт на глухой таежной речке, многоводной и сердитой, как все замечательные сибирские реки. Звали ее коротко — Уна.

По рассказам местных жителей, где-то в ее долине, совсем близко, но, к сожалению, все же на стороне белых, осенним паводком из вечной мерзлоты частично вымыло тушу мамонта. Он так и остался там, наполовину вмерзший в грунт древний великан. В полку смеялись, что Григоров теперь костьми ляжет, но отбросит белых, лишь бы увидеть это чудо: он был удивительно любознателен, этот большой, суровый человек.

Я пробыл в частях до вечера, а ночь проспал так славно, что не слышал даже зуда и гуденья комаров.

Утром меня разбудил Григоров. Белобровое и белоусое обветренное лицо его было озабоченно.

— Комиссар, а комиссар! — говорил он, двигая то туда, то сюда, как рычаг, мою еще сонную ногу. — Будь другом, встань! Пойдем в трибунал, не то его ликвидируют!

— Кого?

— Шпиона, чтоб ему пусто было!

— Вот тебе на! — изумился я. — С каких это пор ты за шпионов стал заступаться?

— Э! — он досадливо щелкнул языком. — Не на сто, значит, процентов доказано, что он шпион! Говорит, правда, несуразное, ломает из себя шут его знает кого. Была якобы у него какая-то баночка тайная, пузырек такой… Недоглядели, спрятал и молчит — куда!

— Ну!

— Не верю я этому! Совесть не дозволяет! Всю ночь не спал, лежал, думал. Какой это шпион? Не похож он на шпиона. Так, пыльным мешком смала ударенный!

Мы пошли. По дороге Григоров рассказал мне, что подозрительного человека привели из тайги вчера утром. Пробираясь от Колчака, он вышел прямо на наш патруль.

По неопытности или вящей хитрости ради он не придумал лучшего объяснения, как «заблудился». При нем нашли сумку с подозрительными инструментами и стеклянной посудой. Похоже было, что это — отравитель колодцев в тылу. Все его имущество конфисковали, но одну посудину он сумел утаить и потом, если верить хозяйке дома, где его держали под арестом, куда-то спрятал!

Военный трибунал полка помещался в большом доме на взлобке над рекой. Мы вошли в сени, потом в первую, насквозь прокуренную комнату. За дощатой стеной шел допрос.

Я услышал голос — знакомый, но давно забытый. Он как-то осип, ослаб; иногда прерывался, но все же сохранил еще свои старые бурлящие, вскипающие, одновременно и добродушные и сердитые интонации.

— Я миллион раз сказал и повторяю вашему трибуналу, что есть на самом деле. Мне добавлять нечего. Я — шпион? Благодарю вас! До сих пор я был… энтомологом!

— Но поймите, этому трудно поверить, — раздался голос комиссара полка, ведущего следствие, — здесь, в тайге, в сотнях километров от всех дорог, во время свирепой войны, вы… ловите блох!!!

— Ну, да, буох, — тотчас же вскипел первый. — Конечно, буох! Именно буох… Что ж тут такого? Вы не способны понять даже этого… мальчишка! Вы не умеете отличить обычной энтомологической пробирки от каких-то фантастических флаконов с ядом… А беретесь судить о буохах!..

Я открыл дверь и вошел. Должен признаться, я не сразу смог бы узнать его, блохолова.

Он сидел на лавке, боком ко мне, обросший, грязный, взъерошенный и, главное, одетый в такой диковинный костюм, что не сразу можно было вообще признать его за нормального человека.

Рваный красный с горошком ситцевый платок был обвязан у него вокруг головы, так что концы торчали на макушке зайчиком, а впереди, подхваченная тугой повязкой, ершилась реденькая жесткая бородка. Огромные, не по ноге, сибирские пимы, сто раз промоченные в жидкой грязи и ото один раз высохшие, превратились внизу, возле ступней, в какие-то слоновые лапы. Выше пим виднелись затрушенные опилками, утыканные хвоей, вымазанные углем стеганые солдатские штаны; а еще выше было напялено нечто несказанно узкое, схваченное в талии и короткое; очень может быть, этот предмет одежды назывался когда-то женским жакетом. Склеротические красные руки далеко торчали из рукавов. Глаза слезились. Только золотые ободки пенсне, так хорошо мне знакомого пенсне, дымчатого, с синеватыми стеклами, блестели по-прежнему — нарядно, учено, энтомологически…

Я зашел слева от блохолова и стал у печки. Григоров остановился у двери. Конвойный, бородатый дядя, сидел на табурете в углу, позевывая.

Как старший по званию, я приостановил допрос и сам обратился к арестованному.