Искатель, 1962 №2 - Страница 41
Я не мог терпеть дальше. Все тело у меня уже чесалось от одних только его слов. В вагонной тьме, мерещилось мне, на полу и по стенкам кишит, шуршит, скачет целое полчище вполне обособленных, энергичных проницающих блох.
— Что за чудак? — шепнул я своей спутнице.
Между тем человек замолк. Поезд подъезжал к Петербургу. За стеклами, слегка запотевшими от вечернего холода, замелькали бесконечные цепочки уличных фонарей, желтых — керосиновых и голубоватых — газовых. Кое-кто из пассажиров зашевелился, готовясь к выходу. И тут он заговорил снова — нерешительно, осторожно.
— Молодой человек? Я, конечно, понимаю… Но, может быть, вы разрешили бы мне? Я же не думаю оспаривать ваш приоритет… Я (он, видимо, заколебался), я отмечу ваше имя на ярлычках коллекции. Я признаю, что эта идея… Ну, что она подсказана мне другим лицом. Я даже (мне показалось, он с усилием заставил себя выговорить это) могу оговорить особо… Сделать примечание к докладу, петитом, если только вы позволите…
— Что? Что я могу вам позволить?
— Как «что»? Как так «что», молодой человек?! Да обловить книги. Обловить эти старые рукописи. Я же уверен, что вы не искали в корешках. Это страшное упущение! Прошу вас, назовите мне вашу фамилию…
Но выполнить его просьбу мне не удалось. Под вагоном, в колесах, пронзительно заскрипело. Брызнувший в запотелое окно фонарный луч на секунду показал мне реденькую бородку, мягкую фетровую шляпу, золотые ободки пенсне. В следующий миг поезд стал, все тронулись к выходам, поднялась обычная толчея — и нас разлучили.
На платформе моя спутница перестала бороться с собой, на ее звонкий смех оборачивались даже выдержанные петербуржцы. Она достала платок, вытирала глаза и все смеялась.
— Господи! — говорила она сквозь слезы. — Вот попала в общество… Леня, милый, вы не обижайтесь. Один — с какими-то двухсотлетними телками целый день. Другой… Хорошо еще, что у меня сегодня ванну топят. Нет, можно с ума сойти… Ну, ведите меня на извозчика.
Я взял ее под руку. Вздыхая от смеха, она прошла несколько шагов по платформе и вдруг искоса, лукаво взглянула на меня из-под вуальки.
— Жил-был король когда-то, — негромко запела она, — при нем блоха жила…
Но короля, вернее — блохолова, нигде уже не было видно.
Три года спустя я уже почти ничего не помнил ни о редрых бычках, ни о чистопсовых гончих далекого прошлого. Все масти в колоде моей жизни, как и в жизни множества Других людей, смещала рука войны.
В середине мая 1916 года я приехал с германского фронта в Москву, легко раненный в плечо. И вот на углу Лаврушинского переулка, идя из Третьяковской галереи в гостиницу, я с размаху налетел на Колю Мосина — моего одноклассника, сына крупного московского фабриканта. Он пригласил меня сегодня же вечером побывать у него дома.
— Ты не косись на мундир-то! — слегка сконфуженно смеялся он. — Ну да, ну, земгусар… Не всем же быть героями. Ну, батя в Союзе городов заворачивает, по снабжению… Медикаменты. Ну, и я — тоже… Зато угостим, как в довоенное время, с вином, с фруктами!
На нем была чистенькая защитная форма, блестящие сапоги, каких мы на фронте не видывали, ременная портупея с хрустом, с приятным запахом кожи. Таких тыловых пижонов вся Россия звала тогда «земгусарами».
Его «ужасно военная» фигура казалась мне наглой издевкой над миллионами солдат в старых, грязных шинелях там, в окопах.
Но я так давно не бывал в гостях, в светлых, чистых, веселых комнатах, не сидел за накрытым скатертью многолюдным столом, не слышал звона ножей и запаха хороших кушаний…
— Ладно, приду! — пробурчал я. — Только, пожалуйста, без всякого этакого, знаешь? Ну, там — «один из героев» и прочее…
— Ну что ты? Разве я не понимаю, как и с кем…
Вечером я пришел к нему в Сыромятники. Он взял меня под руку и провел сквозь толпу каких-то людей в светлую шумную столовую.
Меня посадили за стол. Горничная с белой наколкой подавала блюда. Все было так непривычно после фронта, все казалось каким-то сном. Я стал внимательно разглядывать окружающих. Взгляд мой остановился на моем визави — маленьком человечке с коротким бобриком жестких волос над высоким, лбом и в золотом пенсне с дымчатыми стеклами.
По одну сторону от него сидела известная декадентская художница, похожая на чистую тощую рыжую кошку. По другую — громко смеялась пышная черноволосая жена модного адвоката. Обе они пытались было заговорить со своим соседом, но безрезультатно.
Вокруг шумели, двигали графинчики, деловито жевали семгу, переговаривались через стол крупные профессора-медики, юристы, какие-то дельцы, несколько прытких молодых людей. А этот сухонький человек смирно сидел между своими красочными соседками и, двигая усами и бородой, задумчиво что-то грыз. Рюмка возле его тарелки стояла нетронутая.
Разговор за столом делался все оживленнее, все громче. Когда гости обернулись туда, где царила блестящая лысина хозяина, мой визави внезапно оживился.
Воровато оглядевшись, он протянул длинную сухую руку, резко выхватил из ближайшей к нему вазы апельсин, плотно закрученный в цветистую бумажку, быстро, торопливо развернул ее и… Да, да, я видел это очень ясно! Он поднес апельсин вплотную к своим близоруким глазам, наклонил голову, внимательно, но с необыкновенным проворством, как обезьяна, оглядел рыжий плод, а потом и бумажку. Еще секунда — и он бросил апельсин в вазу, схватил другой. Такой же внимательный осмотр. Третий…
Внезапно лоб его напряженно наморщился, апельсин замер в руке.
Я не успел моргнуть, как в другой его руке, словно у фокусника, очутилась стеклянная пробирка и какие-то щипчики. Человечек подцепил ими что-то на апельсине, бросил это нечто в скляночку, заткнул ее пробкой, сунул в нагрудный карман. А ненужный фрукт снова упал в вазу.
Человечек откинулся к спинке стула. Губы его удовлетворенно жевали. Он издал облегченное «Пф-ф».
Я посмотрел вокруг. Нет, кажется, никто не заметил.
Но я ошибся. Соседка чудака, черноволосая жена адвоката, тоже углядела эту сцену. Должно быть, и она не знала, как к ней отнестись. Но любопытство взяло верх.
— Простите, профессор, — негромко заговорила она, слегка склоняясь к человечку и улыбаясь ему очень приятно. — Я не окажусь нескромной? Скажите, что это вы сделали?
Мой визави встрепенулся, точно внезапно разбуженный.
— Я? Обловил два-три апельсина, — скороговоркой произнес он, безо всякой тени смущения взглядывая на даму. — Но ничего нет! Иногда на них попадаются любопытные экземпляры. К сожалению, довольно редко.
— Но ведь вы, кажется, поймали кого-то? — с недоумением, почти с ужасом, все так же тихо выговорила дама. — Поймали и посадили в трубочку?
Человечек пожал пренебрежительно плечами, выпятил губу.
— В пробирку? Ерунда! — бросил он. — Ну, гусеница какой-нибудь плодожорки, может быть. Еще не знаю. Бубх мало! Нет буох! Впрочем, зачем буохам быть на апельсинах? Разве что случайность…
Дама уставилась на него в совершенном смущении. А я едва не хлопнул себя по лбу: блохолов! Это был он во плоти и крови! Собственной персоной!
И не столько потому, что он интересовал меня сам по себе, сколько от нахлынувших воспоминаний о другом вечере, три года назад, да нет — вечность назад! — в другом, спокойном довоенном мире, я весь задрожал от радостного умиления. Блохолов! Так вот где ты мне попался вторично!
Я едва досидел до конца ужина: мне не терпелось представиться и познакомиться.
Как только все начали с шумом вставать из-за стола, я подошел к блохолову. Мой военный вид, моя белая медалька давали в те дни некоторые особые права — на прямоту.
— Здравия желаю, профессор! — сказал я, протягивая ему руку. — Вы меня, конечно, не помните!
— Я вас действительно позабыл, коллега! — правдиво ответил он. — У меня столько учеников теперь на войне. Но, к сожалению, я все еще не профессор…
— А я не ваш ученик, увы! — в тон ему ответил я. — Скорее, простите, я ваш учитель. Да вот, представьте себе! Неужели вы не вспоминаете? Поезд из Павловска. Темнота… Муха, раздавленная между страницами рукописи семнадцатого века…