Иприт - Страница 52

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Из которой читатель узнает СОВЕРШЕННО НЕВЕРОЯТНЫЕ ВЕЩИ и Пашка Словохотов предстанет В НОВОМ СВЕТЕ

Пашка шел домой огорченный и обиженный.

На заседании какой-то ехидный голос крикнул:

— Вся-то химия у него в самогонном аппарате.

Это чтоб да у Пашки, героя и химика, ученика великого Монда, был самогонный аппарат!

Впрочем, Монд Пашке не понравился. Длинный и сухой, и действительно походит на англичанина, но все-таки есть в нем что-то такое. Водки с ним, ясно, не выпьешь и едва ли соблазнишь дочь, которая выходит за немецкого колониста.

Пашка жил на окраине села бобылем.

Избушка у него покосилась, соломенная крыша совсем прогнила, настолько, что стыдно было б ее и починять.

Старуха-мать и то говорит:

— Лучше бы тебе, чем с бочки брехать, крышу перекрыть.

А к чему соломенные теперь крыши, когда по всей Европе аэропланы и черепица ни по чем. Пашка и ждал, а пока рассказывал о своей жизни.

Почему, спросите, слушали Пашку?

Поговорите со сведущим человеком о нашем теперешнем крестьянине.

Оный сведущий человек подтвердит вам.

Мужик теперь не работает, как раньше, без мысли с восхода до заката. А потом, как бревно, в постель.

Мужик теперь проработает час и пять минут стоит и думает.

Так вот проходишь мимо и видишь.

Стоят мужики и думают.

О чем?

А как сделать, чтоб не работать с восхода до заката, и почему они так работали.

Может быть, как-нибудь Пашка помог им подумать?

Не знаем.

Только уже во дворах пахло дегтем из лягушек. Мужики подмазывали телеги, чтоб везти в город продналог, хозяйки шли к скотине, и мальчонки приготовляли мотыги выкапывать картошку.

Один друг остался у Пашки — китаец, содержащий в волости прачечную, Син-Бинь-У.

Нам и самим удивительно, почему в Микитине прачечная. Ясное дело, никто белья китайцу отдавать не мог. И потому, что не было денег на стирку, и потому, что не было белья.

Но прачечная существовала. Даже с вывеской.

Впрочем, я могу привести еще более удивительный пример. Есть город Луганск в самом сердце Донецкого бассейна. Живут там одни рабочие. Так весь город наполнен парикмахерскими.

Между тем все рабочие бреются сами.

Потому что за бритье парикмахер берет полтинник.

Китаец в длинных синих штанах, на босу ногу, стоял на пороге прачечной.

— Покрыла тебя? — добродушно спросил он.

— Покрыли, черт их драл.

— А ты не обижала. Зачем людей обижала? Про меня говорила сначала хараша как. Учился. Мандат большой. А потом дурака бегал, дурака догонял. Сапсем плаха. Меня в девка превратил, замуж выдал.

Китаец вздохнул.

— Зачем меня замуж? Мне самой баба нада. Один такой про меня, как ты говорила: на бронепоезда «14–69» под колеса живой лег. Хе-е… Какой дурака под колеса лег. Я семечком бронепоезде торговал, в Сибила…

— Чего ты бормочешь?

— Учень многа врут. У-ух, как многа. Как вода. Ты мене скажи, какой тебе выгода меня баба делать?

— А куда мне тебя девать, черт желтый. Отстань ты, и без тебя тошно. Хорошо, что замуж выдал, я бы тебя в лягушку мог превратить… Выпить нету у тебя?

— Не-е…

Китаец вдруг хлопнул себя по лбу и на глазах озадаченного Словохотова (будем так называть его, привыкли) нырнул в избушку.

Он быстро вернулся, держа в руках длинный плотный пакет.

— Забыла. Тебя дома нет, мне, как друга, принесла. Бери, говорит, с почта пакет. Я взял. Может, родной кто у тебя помер на родине.

— На какой родине? Моя родина здесь.

Пашка с недоумением принял пакет.

Там твердо значилось: «Павлу Степановичу Словохотову, село Микитино» и т. д.

— Чудно́, кому бы мне писать?

Из разорванного пакета выпала бумажка, еще пакет и несколько червонцев.

Пашка выхватил у китайца червонцы, сунул их в карман и прочел бумажку. Там был бланк Госиздата, подпись заместителя Мещерякова и добрый десяток справок. Сообщалось следующее:

«Согласно воле погибших при атаке Москвы писателей Всеволода Иванова и Виктора Шкловского Госиздат РСФСР извещает вас, что вы имеете получить остаток гонорара за роман „Иприт“ в сумме двадцать двух червонцев…»

Пашка помял письмо.

— Иванов… Был у нас ротный писарь такой, только имя другое было. Разве что переменил. А вот Шкловского не припомню. Шкловский… Из портных, скорей всего… А может, и каптенармус. Однако ребята славные были, артельные. Не забывают братишек.

Адрес на втором пакете был написан на чужом языке.

— Прочитай, — протягивая пакет китайцу, сказал Пашка.

— Не могу, — ответил тот.

— Как не можешь! Тут же по-иностранному. Читай.

— Не-е…

— Зря.

Он разорвал.

Из пакета вывалилась пачка стерлингов.

Это-то китаец мог считать.

Он быстро подхватил пачку и так же быстро проговорил:

— Триста.

Пашка ошеломленно повторил:

— Чего?

— Пунтов.

Действительно, в пачке было триста фунтов стерлингов.

— Чудно́, — задумчиво проговорил Пашка, — ни одного англичанина у нас в роте не служило. Разве Монд решил откупиться от меня…

Но он сам рассмеялся своему предположению.

Сумерки между тем сгущались, а наши знакомцы все еще стояли с пакетами в руках перед прачечной.

Коров подоили по хлевам, и куры трепыхались на насестах, засыпая. Тощая луна показалась на небе.

Китаец вдруг дернул Пашку за рукав.

— Придумала! — вскричал он нервно.

— Чего?

— Придумала…

— Да не тяни ты кита за хвост. Чего придумал?

— Э-э…

Пашка раздраженно схватил китайца за воротник курмы.

— Будешь ты у меня говорить или нет?..

— Буду…

Китаец щелкнул пальцами, присвистнул и начал медленную свою речь.

— Триста пунтов, а, Пашка. Мы с тобой идем голод, голод самой большой улица открываем прачешну. Тлиста пунтов… Э-э… весь голод стирай у нас. Пять работников помогай стилай, а мы с тобой контола заводи, сапсем большой контола. Книга, бугалтелия…

— Обожди.

Пашка подпрыгнул.

— Да, ведь действительно, братишка, на триста фунтов мы с тобой такую лавочку раскатаем. Прачечную — так прачечную, прямо в мировом масштабе. Тут надо только паровичок завести.

— Зачем?

— А как же пропаривать. Без паровой машины не обойдешься. Она тебе и стирать будет, и оставшимся паром пропаривать и, наконец, пар даже не использованный мы для бани можем приспособить. Постирал, постирал, да и на полок. Крикнешь оттуда: «Ванька, бздани!», ды, как веником себя огрешь с продергом, чтоб слеза ноздрей прошла… У-ух…

Но тут китаец прервал его. Пашка сунул деньги за пазуху, и они направились к нему, в бобылью его избушку.

По правде сказать, мало мог унести оттуда Пашка. Пара завалящихся военных журналов, откуда он черпал сведения при рассказах о знаменитой химической войне, болотные сапоги, от которых уцелели почему-то каблуки и еще огромные медные шпоры.

Пашка поцеловал торопливо мать в щеку, сунул ей несколько червонцев в трясущиеся руки и сказал:

— Ну, я пошел…

— Скоро вернешься-то?

Пашка махнул рукой.

— Скоро.

Он схватил со стола краюху хлеба.

— Приблизительно через неделю.

Китаец уже под окном торопил его.

Они быстро зашагали из деревни.

Китаец все мечтал о прачечной. У Пашки к такому предприятию сердце лежало мало, но он ничего иного не мог придумать. Вместо грязных штук белья ему чудились машины, треск электрических батарей и сам он — в кожаной куртке.

Впрочем, к сведению писателей, воспевающих кожаные куртки. Они плохо удерживают тепло и в них зимой холодно, а летом — душно.

Тьма уже совсем упала на поля. В деревне огонек блестел только у попа. За чьи грехи молился он? Или пьянствовал? То и другое делать легко.

Они поднимались на холм, что высился над деревней.

— Пошли, пошли, — торопил китаец.

— Нечего спешить, деньги не краденые, а за честным штемпелем присланы. Дай с деревней проститься.