Йод - Страница 9

Парнишке явно нравилась его жизнь. Мне тоже всегда нравилось то, что я делал. Я был доволен.

Никогда не имел дорогого кабриолета, или особняка, или, допустим, камердинера. Не сделал гениального изобретения. Не срывал оваций. Не дружил с гениями, олимпийскими чемпионами, лауреатами «Оскара» и нефтяными магнатами. Не спал со светскими львицами. И коммерческие затеи мои приносили иногда больше денег, иногда меньше – но ни разу не принесли настоящих, весомых, серьезных капиталов.

Все было скромно, некрасиво. Иногда даже уродливо. Поскольку русский бизнес от природы ублюдочен, весь перекошен, на один бок заваливается. Упала цена на нефть – и застонал бизнес. Застонал дальнобойщик, и содержатель фитнес-клуба, и издатель книг застонал, и аптекарь. И я тоже. А так не должно быть.

И тем не менее я всегда был доволен. 3

Было скромно, да. В экономклассе. Копеечные сделки. Мучительные дебаты о пересортице, складских остатках и налоговых декларациях. В центре – я. Лавочник. Как еще назвать? Мне не западло. Иногда я подсчитывал, на пальцах, и всякий раз у меня выходило, что благодаря моему презренному статусу незначительного купчика безбедно существовали полтора-два десятка человек в возрасте от шести месяцев до шестидесяти семи лет. Я пристраивал к работе всех своих друзей, всех, кто мне дорог, всех, кого подвела ко мне жизнь, – они расхаживали по улицам одного из самых дорогих городов мира с поднятой головой и полными карманами. Покупали своим женщинам тряпки, а детям – игрушки. Пили коньяк. Ловили взгляды завистников. Мне было наплевать на статус. Хотите лавочника – пусть будет лавочник.

Иногда мой родной язык слишком жесток к его носителям. Пусть будет «купчик» в «засиженной мухами конторе», пусть будет «затхлая атмосфера», пусть будут любые презрительные штампы, мне похуй. Я малоуспешен – но я ебал успех. Куда, зачем я должен успеть? Я никуда не спешил и никогда никуда не опоздал.

Полтора десятилетия я пребывал в окружении некрасивых, но надежных людей, прямых и понятных. Я спрашивал себя: почему не сижу где-нибудь на сорок пятом этаже, с окном во всю стену, имея в углах апартамента вазы с живыми цветами, почему не занимаюсь чем-нибудь элегантным, красивым, не издаю какой-либо передовой журнал, не организовываю фестивали, не продюсирую кино, не продаю гениальную живопись, или бриллианты, или антиквариат экзотический? Или, допустим, рояли белые? Зачем не вращаюсь среди интеллектуалов и эстетов, неординарных и ярких граждан? Зачем мои занятия столь примитивны? И сам себе отвечал: а затем, единственно затем, чтоб никогда не сказали мне в спину, что я не самый нужный, что без меня можно обойтись.

Никогда не искал элегантности, не умел жить легко и ловко. Не способен продюсировать. Всегда норовил взвалить на себя что-то прочное, твердое, необходимое всем без исключения. Двадцать лет прожил в главном городе страны и видел толпы, рвущиеся туда, где офисы на сорок пятых этажах, где вазы с живыми цветами, где надо быть красивым, где надо продюсировать. Соискатели элегантных мест рвут друг друга на части – что в этом элегантного?

Сейчас на мне старые брюки, пиджачок немаркий – специально для метро – и грубые ботинки. Миронов одевается еще хуже. Он много ругается отвратительным матом и тоже ездит на метро. Саша Моряк обожает автомобили, но вот завязать галстук, например, – это выше его понимания. Покупатели нашего товарчика, даже если мы продаем автопокрышки типа «слик», – такие же резкие, неизящные, внешне тусклые существа, они редко читают даже газеты, не говоря уже о книгах; не потому что темные, а – некогда. Это скучный мир, пятизначный, тут сто тыщ – большая сумма; тут культура начинается и заканчивается редким походом в ближайший кинотеатр; тут у всех есть деньги, но они трудно добыты, тут не продюсируют, а вкладывают в самое необходимое – в жилье и транспорт, еще – в детей, в семьи, в здоровье родителей, в редкие путешествия (чем дальше, тем лучше, потому что когда еще прокатишься?); тут все битые, ученые, тут у каждого отложено на черный день, заебали эти черные дни; тут никто не ведет блог; тут пьют, устают, тут часто злы друг на друга, тут непрерывно считают в уме, тут экономят и покупают пиратские видеодиски, тут не слушают певиц с псевдонимами типа Тюльпан или Лаура. Тут кое у кого судимости. 3

Тут часто повторяют, что с трудов праведных не построить палат каменных. Тут мужчины стригутся коротко, чтобы меньше возиться с волосами. Тут все говорят друг другу, что счастливы, но при этом не улыбаются. Тут у женщин натуральная грудь. Тут не путают одноклассников и «Одноклассников.Ру». Тут держат сыновей в строгости, а дочерей балуют. Тут не понимают, для чего нужны психоаналитики. Тут купаются на Крещение. Тут пользуются дезодорантом «AXE». Тут кидают пачки сигарет «Парламент» в кузова грузовиков, где едут солдатики. Тут не уговаривают беременных подруг сделать аборт. Тут беременные подруги не требуют немедленной женитьбы. Тут уважают биатлон. Тут семидесятилетний отец дает подзатыльник сорокалетнему сыну и сдувает пылинки с десятилетнего внука. Тут носят тельняшки. Тут у каждой старухи отложены смертные. Тут поэтам наливают, но в долю не берут. Тут мальчишки уступают друг другу девчонок, а девчонки дерутся из-за мальчишек. Тут пьют воду из-под крана. Тут редко болеют – нет времени. Тут уважают группу «Чиж и компания». Тут не заставляют жен худеть. Тут менту говорят «начальник». Тут, пришедши с мороза в дом, смеются. Тут не боятся бойцовых собак. Тут любят поговорить, но уважают тех, кто помалкивает.

Тут я чувствовал себя среди своих.

А сегодня твердо решил уйти.

Бывает так: вчера ты твердо решил убить человека, а сегодня тебе хорошо. Оттого, что твердо решил.

Мне нравится все твердое. У Тарковского в «Сталкере» есть монолог о том, что живо только гибкое и мягкое, а твердое – мертво. При этом сам гений, по слухам, был весьма твердым режиссером. Чтобы создать нечто живое, нужна большая твердость. Чтобы разрушить, нужна еще большая твердость.

Не говоря уже о процессе снятия кожи с теплого тела.

С утра я был деловит, в обед – спокоен, а в начале вечера взял у жены машину и поехал за ребенком в детский сад, по дороге понемногу превращаясь из аутичного душегуба в сурового, но вполне адекватного отца.

Сын был современный ребенок, телевизионно-компьютерный мальчик. Он очень авторитетно рассуждал о черепашках-ниндзя. Я с трудом доказал ему, что это два слова, а не одно.

В августе была проблема с детским садиком, мы поздно спохватились и долго искали место. Тогда жена недолго думая отправилась в тот садик, куда сама ходила. В кабинете заведующей сидела та же добрая женщина, что и двадцать лет назад. Она вспомнила мою жену и без лишних слов подписала все бумаги. Я мгновенно зауважал и заведующую, и ее детский садик.

Моего пацанчика там любили. Там любили всех детей, и всех родителей.

Обычно сын устраивался в центре заднего сиденья, положив локти на спинки передних кресел и высунув голову в проем между ними, – так удобнее беседовать с отцом, – но сейчас забился в самый угол дивана, отвернув лицо к окну. Долго молчал, потом не выдержал и объявил:

– Папа, я сегодня подрался.

– Ничего страшного, – сказал папа. – Все дерутся. 4

– Знаю, – сурово ответил мальчишка. – А ты тоже дрался?

– Редко, – соврал я, в педагогических целях.

– Понятно.

...Итак, подумал папа, можно арендовать катер, вывезти гада на середину Клязьминского водохранилища, привязать к ногам рельс и отправить на дно. Или еще вариант: накачать водкой до бесчувствия и глубокой ночью выбросить из автомобиля с высокой эстакады на какой-нибудь крупной транспортной развязке.

– Ну, – спросил я. – И что? Кто кого побил?

Сын вздохнул.

– Вообще-то получилось, ну... Понимаешь, этот Вова – он больше меня...

– И он тебя победил.

– Нет, он меня не победил, но...