Йод - Страница 72

– Нет, – сказал я. – Этого не видел.

– Значит, ты не все видел. А вот напротив тебя сидит Саша, – тут Саша помахал мне рукой, а Миронов опять занюхал йоду, – он служил в десантуре. Спроси его, что такое прыгать из самолета в четыре потока. Два потока из хвостового люка, один с правого борта и один с левого. Приземлились, а тебе говорят, что красивая местность вокруг тебя называется Нагорный Карабах. Потом выкатывают бобину электрического кабеля толщиной с черенок лопаты, нарезают этот кабель кусками в метр, дают тебе один кусок и приказывают идти усмирять армян и азербайджанцев, причем надо усмирить так, чтобы и тем и другим мало не показалось... Так ведь было, Саша?

Моряк пожал плечами.

– Ну не совсем так, но в целом... А что, я об этом рассказывал?

– Один раз, – ответил Миронов. – По пьяному делу. Еще был тот банкир, на «порше», он у нас резины купил на семь тыщ евро...

– «Порш» помню, – сказал Моряк. – Банкира тоже помню. Но, как рассказывал, не помню.

– Зато я помню. Ты одному активисту дал кабелем по голове, и кабель согнулся под углом сорок пять градусов, и тогда ты перевернул его другой стороной и опять по той же голове, чтоб выпрямить...

– А банкир? – спросил Моряк.

– Он не стал слушать. Испугался и уехал.

– Это он правильно сделал.

Миронов развел руками.

– Конечно, правильно. Но я не об этом. Скажи, Андрей, ты разве бил человека куском кабеля по голове по прямому приказу вышестоящего командира?

Я не ответил.

– Кстати, Саша тоже сидел в тюрьме, в два раза дольше, чем ты. За то, что вынес из комнаты сейф весом в сто килограммов и пронес его мимо комнаты охранников, а те смотрели по телевизору футбол и ничего не заметили. Ты так умеешь? А друган твой, – Миронов опять мощно понюхал из моего пузырька, – Слава Кпсс в прошлый 13 раз, когда тебя ждал, сидя вот на этом стуле, рассказывал нам, как однажды мертвого человека облил бензином и поджег, но ничего не получилось, бензин быстро выгорел, а сам мертвец только обуглился и потух, но тот бензин, который затек в его рот и ноздри, продолжал гореть, – труп лежал на спине, черный, и дымился, а изо рта и носа вырывались оранжевые язычки пламени, маленькие, красивые... Ты такое видел?

– Нет.

– Ну и запах, – пробормотал Миронов, рассматривая пузырек. – Саша, хочешь понюхать?

– Еще чего, – сказал Моряк.

Миронов подмигнул мне.

– А твой брат Иван, мирный и добрый человек, служил в Казахстане, охранял зэков в голой степи, где зимой снегу наметает так, что колючку не видать. То есть зимой зона не огорожена, любой может идти куда хочет, если жить надоело... А после двух лет в степи, уже в Москве, уже в эпоху бизнеса, брата твоего украли, и он две недели сидел на бандитской хазе, заложником... И ты сам, Андрей, обзванивал морги, искал его. Ты был когда-нибудь у братвы в заложниках?

– Нет.

– А я был. Три раза. Два раза ничего, но на третий было хуже, наручниками приковали к батарее, пришлось ссать в трехлитровую банку. Трое суток.

– Ты мне не рассказывал.

– Нет, не рассказывал, – согласился Миронов. – А зачем? Тебя же интересуют только свои ощущения. Ты типа весь израненный. Профессор саморазрушения. У тебя же копирайт. Эксклюзив на трагические познания о человеческом естестве.

– Нет у меня, – пробормотал я, – никакого копирайта.

– А раз у тебя нет копирайта, тогда не надо вставать в позу ветерана. Каждый из нас что-то видел. Каждый гдето был. Но мы помалкиваем и спокойно работаем. Мы все взрослые мужики, у всех были свои приключения – надо дальше жить, а не изображать вселенский сплин. На, забери свой пузырек. А лучше я его выкину в ведерко мусорное. Можно?

– Нельзя, – грубо сказал я. – Отдай.

– Ладно, – миролюбиво согласился Миронов. – Я не настаиваю. Но как твой друг советую подумать.

Я бережно опустил снадобье в карман.

– О чем?

– О нас. Обо мне. О Саше. О нашей лавке. О своей семье, кстати. О жене и сыне. И о себе, естественно.

– Я уже думал.

– И что?

– Не знаю. Честно – не знаю. Вы хотите знать, с вами я или не с вами?

– Да.

– С вами.

– Слава богу.

– Но я устал. От бизнеса.

– Это мы уже слышали, – тихо вставил Моряк.

– Все устали, – сказал Миронов. – И дело вовсе не в бизнесе.

– Да, – сказал я. – Дело в вас. Я хочу быть с теми, в кого верю. Вокруг меня много людей. Но верю я только в вас. Вы мне друзья, я в вас верю... и отсюда...

Я обвел руками стены и замолчал.

Миронов подождал, вздохнул и попросил:

– Скажи это. Скажи.

– Хорошо. Скажу. Мне отсюда идти некуда.

– Я тоже так думаю, – произнес Моряк. – И это было давно ясно.

– Но я не верю в эту лавку. В эту помойку, в дебет, кре13 дит, в покрышки типа «слик»... В то, что когда-нибудь это

даст нам шанс... В вас верю, в себя верю, но должна же быть какая-то лучшая жизнь... Чище, чем эта. Честнее, свободнее.

– Ее нет, – произнес Миронов. – Нет никакой чистой жизни. Твоя жизнь – тут. Согласен, здесь грязно, неинтересно и воняет. Ты хотел уехать в деревню, завести козу, но от козы тоже воняет. Успокойся и не дергайся. Ты не можешь один.

Я встал.

– Ладно. Мне надо подумать. Учтите, я еще ничего не решил.

– Насчет возвращения?

– Да.

Миронов оттолкнулся ногами и проехался на своем стуле-самокате от стены к стене.

– Решай, – произнес он. – Твой стол тебя ждет. И мы тоже ждем.

– Я понял.

– Куда сейчас идешь?

– К Ван Гогу. В Пушкинский музей. Хочу расслабиться.

– Круто.

– Посмотрю, что не рассмотрел в прошлый раз. «Виноградники в Арле». А потом Лотрека и Шагала.

Миронов опять сложил руки на груди.

– Давай. А вообще, подожди меня. Я сейчас закончу, и вместе пойдем. Ты правильно сказал. Кое-что лучше рассмотреть внимательнее. Главное не то, что ты видел, а то, что ты внимательно рассмотрел.

Друг криво улыбнулся.

– Я вот видел перед собой настоящего подпольщика – но не рассмотрел. Теперь жалею. Очень. Я б нашел о чем с ним поговорить.

– О чем? – спросил я. – О революции?

– Нет, – ответил Миронов. – Не о революции. Революция нынче дело интимное. О таком не говорят. Делают – и помалкивают.

Я кивнул.

Рассмотрел, как будто впервые, созданную мною лавочку.

Пожал руку Моряку. Кивнул Миронову.

– Подожду тебя снаружи. Покурю.

Улица пахла осенью, в мелких серых лужах плавали желтые листья. Не стал курить, расхотелось.

Да, я все видел. Да, я везде был. Да, я бывший поэт, банкир, мелкий политикан, наркоман, пьяница, психопат и неврастеник, посредственный отец и хуевый муж, я жил быстро, но не помер молодым, и я пока еще здесь.

Нет, ребята. Я пока с вами. Секрет «Титаника» в том, что он не может утонуть. И если сегодня он утонет, будьте уверены – завтра опять поплывет.

Что делать тому, кто разрушен? Боже мой. Все что угодно. Только ничего не разрушать.

Не хочу разрушать и не буду. Ни себя, ни мир вокруг. Пусть даже само это «не хочу» – татарское, чавкающее, чмокающее, все в слюне слово, не люблю его – тоже чтото разрушает, в данном случае одно намерение в угоду другому намерению; все равно не хочу.

Чтобы внимательно рассмотреть и понять предмет, или человека, или картину Ренуара, или кровь, текущую из-под лопнувшего от удара ногтя, нужно приблизиться, потом отойти подальше, потом подойти вплотную, и так несколько раз. Забыть, потом вспомнить.

Мои друзья, семь лет подряд наблюдаемые мною с близкого расстояния, казались мне унылыми торгашами, согласными сидеть в маленькой комнатке и скучно 13 торговать не самыми нужными вещами. Но стоило мне

посмотреть издалека, а потом опять сократить дистанцию, как я понял, что мое место – рядом с ними. Потому что я их люблю.

Моя жена переживала за меня, за нашего сына, за наш дом. Я отходил подальше, и мне казалось, что она совершенно права. Но, когда я приближался вплотную к своей жене, меж нами происходило то, что должно происходить меж мужем и женой, когда они сходятся вплотную, и мы тогда успокаивались. Если есть жена – значит, все остальное тоже есть.