Йод - Страница 70

Вместо пачки сигарет курил две с половиной. Утром 12 выпивал рюмку или две, в обед – не более двух, вечером –

либо одну, либо ничего. Спал со снотворным. Перед сном пытался читать несгибаемого Шаламова. Кто бросает пить, тот зол, презрителен и радикален. Я перетряхнул библиотеку и выбросил многих, кого еще недавно уважал. Отчислил Толстого, Бунина, Булгакова. Всех великодушных, добрых, спокойных и рассудительных. Я никогда не был столь беспощаден к родной литературе, как в те месяцы, когда завязывал с пьянством.

Звонил жене каждый день. Ни к чему не обязывающий разговор, полминуты. Все ли в порядке. Что у сына в школе. Иногда она звонила сама, но редко. Мне было наплевать, это все женские игры, кто кому первый позвонит. Какая разница! Чаще звонил Миронову. Друг советовал: не сиди один, иди к людям, иди в компанию, общайся, бывай в кино, гуляй по улицам, все что угодно – только не оставайся наедине с самим собой! Я пытался, но каждый божий вечер обнаруживал себя в своей конуре уставившимся в стену.

Страх сменялся накатами раздражительности. Один дурак сказал, что я завязал слишком резко, – я дал ему в лоб и получил в ответ в ухо.

Спустя несколько дней гулял с сыном, услышал вопрос: «Папа, а ты что, больше не любишь маму?» – и понял, что утвердительный ответ взорвал бы и его жизнь, и мою. Нельзя, чтобы папа не любил маму. Сидели в кафе, я выглядел как типичный отец-одиночка и внутренне бесился от этой мещанской типичности; посмотрел на своего девятилетнего собеседника, в ожидании ответа взросло теребившего в пальцах чайную ложечку, потом огляделся. Стены, пол, потолок, окна, столы, стулья, вазочки с мороженым, стаканчики с яблочным соком, посетители, официанты, зубочистки – все имело смысл только в одном случае: если папа любит маму. А потом, в тот же вечер, когда отвел мальчишку домой, понял еще одно: возвращаться в семью только ради ребенка, только ради любви папы к маме – нельзя. Возвращаться надо только тогда, когда папа действительно любит маму. Не ради ребенка, а ради всех троих. И ради себя, да. Вот зачем мне понадобились эти дурные полтора года: чтобы понять, что я действительно ее люблю.

Когда решил, что пора, возвращаюсь, – никому не сказал ни слова. Даже не намекнул. Однако спустя две недели об этом знали все: мать, отец, теща, жена, сын. Все.

– Ты мрачный, – сказала жена. – Что-то случилось?

– У меня все хорошо. А когда мы помиримся – будет еще лучше.

– А мы помиримся?

Вопрос почти не содержал иронии, но все же содержал. Мы много и бурно ругались, особенно в первые совместные годы, и столь же бурно мирились; чистый детский сад, ничего удивительного, она пошла за меня восемнадцати лет. Сейчас мне было тридцать четыре, ей тридцать, в таком возрасте невозможно произносить слово «помиримся» без некоторой взрослой иронии.

Прошли в комнату. Сели, я – на край стула, она – свободно, даже живописно. Спросила:

– Хочешь чаю?

– Я не хочу чаю. Я хочу вернуться.

У меня имелись опасения, что она заплачет или начнет, повышая голос, обвинять меня в тех или иных проступках, действительных или воображаемых, – но она была тиха и доброжелательна и поощряла меня взглядом к откровенным и решительным словам, и я тогда вздохнул и признался:

– Но я... боюсь. Мне страшно. 12

– Ты боишься – меня?

– Себя.

– А что с тобой не так?

– Все не так.

– Расскажи. Может, я помогу.

– Нет. Ты сильная, крепкая и морально здоровая девушка, – (тут она улыбнулась, а мне от ее искренней улыбки стало еще горше), – и ты не поймешь. Я маньяк и урод. Я очень любил жизнь и хотел иметь ее как можно больше. Я очень любил людей. Мечтал понять, что же это такое: человек. Почему одни люди строят храмы и школы, а другие – режут головы? Причем часто это одни и те же люди. Почему одни сидят в грязи и смеются, а другие живут в золоте и плачут? Почему?

Она хотела что-то ответить, она иногда умела отвечать простыми словами на сложные вопросы, но сейчас я не ждал от нее ответа, я хотел выговориться.

– Путешественник хочет дойти до края земли – так я хотел дойти до края человека. До его границ. И посмотреть, что там. За краем. Я пошел. Я был везде, где люди перестают быть людьми. Ты это помнишь, все было на твоих глазах...

Она кивнула. Я воодушевился:

– И вот я дошел. Заглянул. Я думал, что там, за краем – бог. А там – зверь. Теперь я не понимаю, что мне делать. Я точно знаю, бог – есть... Ведь я в него верю... Хотя ни разу не видел... Зато видел зверя. И теперь верю и в него тоже. Но есть кто-то, в кого я совсем не верю. Это я сам. Я так любил жизнь, что отравился ею. Я очень хочу к тебе, к сыну, я хочу вас, хочу семью, одну – и навсегда, я не умею без семьи... Это хорошо, это значит, что я человек. Я знаю, что я человек – но не знаю насколько. Я бы хотел обещать тебе, что мы будем счастливы...

– Не обещай, – разрешила она. – Я бы тоже не хотела, чтобы ты что-то обещал.

– Дело не в тебе. Во мне. Я не могу обещать. Я ничего не могу, вообще. Я думал, что я сильный. Оказалось, вся сила во мне – от зверя... Это не моя сила, это его сила! От него – сила, от мамы с папой – характер, от бога – талант... А сам-то? Сам я – где?

– Ты здесь, – сказала жена. – Со мной.

– Я не знаю, кто я. Я не знаю, что мне делать. Я не верю в себя.

– А ты возьми и поверь, – спокойно посоветовала она.

– Не могу. Когда бог хочет, чтобы в него поверили, он совершает чудо. Я не бог. Всякий раз, когда я собираюсь сделать чудо, я делаю всего лишь глупость.

Она подняла ладонь.

– А ты не спеши. Устал, запутался – бывает. Начинай верить – понемножку. От малого – к большому...

Я закрыл лицо руками. Она так просто и свободно верила в себя и в произносимые слова. Она так хотела мне помочь. Она так спокойно и прямо смотрела.

– Я ничего, ничего не могу. Я хотел бы, очень... Знаешь, как хочу... Особенно сейчас, когда ты сидишь на расстоянии вытянутой руки... Я бы вытянул – но не могу. Это не рука, это ее остатки. Я смотрю на тебя остатками глаз, я думаю остатками мозгов.

– Послушай, вокруг тебя есть люди – они в тебя верят.

– Например?

Это «например» прозвучало плохо, враждебно, и опять я не смог удержать кривой, жалкой ухмылки.

– Например, – сказала она, – я. И еще твой сын. Он всегда в тебя верил и будет верить. Он по-другому не может.

Я сглотнул. Я бы бросился, простерся, я бы целовал ей руки. Это только бог принимает веру как должное. А 12 человек не таков. В отличие от бога он умеет быть благодарным. Но я не двинулся с места.

– Прости. Я счастлив, что ты в меня веришь. Но мне надо... самому. Только самому! Без тебя, без ребенка... Ты говоришь, что веришь в меня, – а меня нет, я развалина. Я «Титаник», я пошел ко дну. Я наркоман, алкоголик и неудачник. Нельзя верить в того, кто не верит сам в себя.

Она сказала:

– Можно.

У меня зачесались шрамы на плечах и груди. Я встал.

– Наверное, мне пора. Я не знаю, когда вернусь. Я бы очень хотел сказать: дорогая, давай начнем заново, я все для тебя сделаю... Но это был бы обман. Я очень слаб сейчас. Ни ты, ни тем более сын не должны видеть меня таким. Никто не должен видеть меня таким. Я сам себя не должен видеть таким. Мне стыдно. Это надо пережить в одиночку.

Жена кивнула. Она казалась озадаченной, но не была разочарована или напугана – а я очень боялся, что напугаю ее, и теперь, не видя в ней страха и разочарования, нашел в себе силы подмигнуть и ободряюще махнуть рукой.

Возвращался, не чувствуя ног. Не верить в себя – особенная беда. Я делал шаг – и не верил, что подошва коснется земли. Делал вдох – и не верил, что последует выдох. Я не знал, что так бывает. Хотел рухнуть на колени и молиться, прямо тут, на асфальте, посреди города, на виду у людей, я точно знал, что молитва дойдет до адресата, – но не верил, что подберу нужные фразы. Я хотел вспомнить времена, когда был сильным, но не верил, что вспомню.