Интеллектуальный язык эпохи: История идей, история слов - Страница 29
Оба объяснения верны: комментируя образ сенатора, мы должны помнить и о профессии отца Белого, и о том, что мотив математики появляется в полемике с политическими противниками как знак непригодности последних к государственным делам. Однако подобный комментарий не является ни исчерпывающим, ни указывающим на существенное значение этого образа. Попробуем предложить другое толкование, ответив на вопрос: почему математик Бугаев в романе превратился в консервативного сенатора? Для этого необходимо в самых общих чертах реконструировать политическую идеологию московского математического общества. Комментарий к роману требует предварительного обращения к жанру истории идей.
Из статьи «Бугаев», написанной для первого издания Большой советской энциклопедии известным математиком В. Ф. Каганом (читатели Мандельштама помнят его по «Четвертой прозе»), мы узнаем следующее: отец Белого «вместе со своими учениками, из которых наиболее активным был проф. П. А. Некрасов, создал в Москве целую философскую школу, ярко метафизического направления, имевшую большое влияние не только в математических, но и в более широких кругах московских ученых. Эти философские воззрения нек<ото>рыми представителями „школы“ приводились в связь и с политическими взглядами ярко реакционного свойства»[240].
Обращает на себя внимание то, что в энциклопедической статье, посвященной математику, упоминается о политике. Даже марксистские энциклопедии обычно ничего не сообщают о политических взглядах математиков. Появление в статье Кагана слов о «ярко реакционном свойстве» политических воззрений «школы» Бугаева заставляет предположить, что за превращением математика в консервативного сенатора стоит не прихоть фантазии, но неизвестные нам обстоятельства.
Само название «Московская философско-математическая школа» хорошо знакомо исследователям русской культуры начала XX века. Гораздо хуже мы знаем о том, что скрывалось за этим названием. Специалисты по истории математики много занимались работами московских математиков. Однако особенность «школы» заключается в том, что ее деятельность неотделима от истории идеологии (отсюда упоминание о политике в статье Кагана). Идеология «школы» почти не изучена, что отчасти объясняет сложившийся образ «школы», не определенный по существу (ни одного тщательного разбора ее философии нет), но отчетливо положительный[241]. Кроме того, в советское время московские математики были жертвами гонений со стороны властей[242]. Флоренский и Егоров погибли, Лузину чудом удалось спастись. Гонения сопровождались идеологической травлей. Московским математикам предъявляли обвинения в мракобесии и черносотенстве. В таких случаях сложно удержаться от простой реконструкции от противного: вновь формулируемые оценки определяются в конечном счете позицией враждебной стороны. Все это привело к тому, что название «Московская философско-математическая школа» связано (когда речь идет не об истории математики, а об идеологии) не столько с определенными представлениями о философских взглядах и идеологической позиции, сколько с крайне привлекательным образом духовного расцвета — привлекательным, расплывчатым и обманчивым[243].
Как известно, название «Московская философско-математическая школа» появилось благодаря книге П. А. Некрасова «Московская философско-математическая школа и ее основатели» (1904). В отличие от Московского математического общества, это название не имело официального статуса. Состав «школы» не вполне ясен (так, можно усомниться в том, что Бугаев, которого Некрасов считает одним из основателей «школы» подозревал о своей принадлежности к ней). Вероятно, следует говорить скорее об определенной идеологической (в широком, а не только политическом смысле) тенденции, начатой Бугаевым и доведенной до абсурда Некрасовым.
В основе мировоззрения «школы» лежала мысль о доминирующей роли математики в системе наук и о необходимости ее использования в государственном управлении. «Так думал уже Пифагор: математика в основе всего». Цитата взята из статьи о системе французского образования, помещенной в современном учебнике французского языка, и едва ли обращает на себя внимание, представляя вариацию расхожей формулировки. Требуется некоторое усилие, чтобы заметить эту идею в других исторических контекстах, наделявших ее значениями, которые для нас потеряны.
В архиве Бугаева сохранился сделанный им конспект знаменитой книги Монтюкла «История математики» (в издании 1799–1802 гг.). Бугаев подробно записывает то, что многие математики пропустили бы как не имеющее прямого отношения к математике:
Montucla нах<одит> связь между нравственною чистотою и наклонностию к мат<ематическим> наукам. «Я не нахожу в ней софиста Протагора, развр<атника> Аристиппа и эпикурейца Zenon'a». В числе математиков он насчитывает Thales'a, Пифагора, Ксенократа, нач<альника?> перипатетиков Аристотеля, Платона, к<ото>рый гов<орил>, что он «géométrise continuellement». И дальше: «Платон прямо сказал, что способные хорошо считать, способны ко всем наукам и искусствам», a Hippocrate сов<етовал> своему сыну Thessale'y заниматься ею для пользы медицины… Математиками были Boëce, Cassiodore, Gerbert (nana), Альберт Великий, Alcuin, Pascal. — Malebranche предпол<агал> для философии геометрический способ изложения[244].
Во времена Бугаева такого рода сведения, как правило, не интересовали профессиональных математиков[245]. Если для сравнения мы откроем статью д'Аламбера «Геометр» в «Энциклопедии» (в томе, вышедшем за год до «Истории математики» Монтюкла), то найдем похожие рассуждения. Утвердившаяся в XVII веке тенденция придавать математике значения, выходящие за рамки самой математики, видеть в ней основу образования, средство, благотворно влияющее на нравственность и общественную жизнь, то есть наделять математику идеологическими функциями, сохраняла силу и в XVIII веке. Так, изучение геометрии, согласно д'Аламберу, предшествует просвещению: «Возможно, это единственное средство, чтобы постепенно стряхнуть ярмо угнетения и глубокого невежества, под которым стонут некоторые страны Европы» (C'est peut-être le seul moyen de faire secouer peu-à-peu à certaines contrées de l'Europe, le joug de l′oppression et de l'ignorance profonde sous laquelle elles gémissent)[246]. В данном случае математика идеологически маркирована, то есть воспринимается не только сама по себе, как определенная научная область, но и в связи с идеями о моральном и политическом совершенствовании общества[247].
К середине XIX века математиков, которые бы проявляли интерес к универсальному значению своей дисциплины (что обычно и влечет за собой ее включение в ту или иную идеологическую программу), почти не осталось[248]. Однако мысль о том, что математика лежит в основе всех наук и способна благотворно влиять на общество, постоянно встречалась в историях математики.
Как самостоятельная дисциплина история математики возникает прежде всего благодаря цитированному труду Монтюкла[249]. Скорее всего, Бугаев читал его в молодости[250], так что и для него эта работа стала введением в историю математики, которой он сильно интересовался. Большой раздел его библиотеки состоял из книг по истории математики и точных наук[251].