Инстинкт? (сборник) - Страница 34

Поскольку ноги уже были плотно закреплены там, в глубине, повернул корпус, шею и посмотрел, появился ли уже мой странный спутник. Если друг (на что надежды не было), то поможет. Если враг, все равно приятнее умереть от оружия, чем быть задушенным мокрым песком.

А он уже возник и на этот раз не остановился, подражая мне, как обычно, а бодро двигался, приближаясь, и был теперь в километре от меня. Долго сохранять положение, в котором я бы его видел, было невозможно.

Откинуться, что ли, назад и попробовать вытащить сначала хотя бы одну ногу, хоть на немного…

Лежу на спине. Нога несколько вытащилась, но силы прямой и широкой мышц мало, чтобы совсем выдернуть ее из песчаного плена. Напрягаюсь что есть мочи, не получается. А замечаю, что между тем и спину начинает понемногу засасывать.

Выпрямился, опять оглядываюсь. Преследователь заметно ближе.

Ноги продолжают погружаться, теперь песок уже выше колен. Засасывает со скоростью сантиметра три в минуту, полностью скроет минут через пятьдесят.

Под ступнями холоднее, чем наверху.

Оглядываюсь.

Пресвятая богородица! Не мужчина это, а женщина. Вьюра!

Мужчиной издали оттого казалась, что за плечами какой-то груз, делающий их с виду гораздо шире.

Подошла.

— Во-первых, поведаю вам, что еле удерживалась от смеха, когда на Совете при вашем участии говорили об усадьбе. «Феодальный строй», «господа», «прислуга», «эксплуатация». Да, действительно, у нас господа и слуги. Первые занимаются самообразованием, изящными видами спорта, музыкой, танцами и другими искусствами. Вторые выращивают на полях урожай, снимают его, сохраняют, готовят господам пищу, убирают в особняках и в саду. Но мы меняемся ролями через год — вот что! — Сбросила со спины груз, вещевой мешок с короткими саженцами какого-то растения, присела на песок (не на зыбучий, конечно). — Хорошо, пусть горожанам, но вам-то как в голову не могло прийти, что только такое общество приучает человека и повиноваться с достоинством, и повелевать с уважением, расширяет его духовный кругозор, дает одним неотъемлемую перспективу стать выше, чем они сейчас есть, остерегая вторых от злоупотребления своими правами. По-вашему, может быть только так, что высшие — постоянно высшие, а низшие вечно внизу, и единственная альтернатива этому — равенство, при котором человек — ни то, ни другое, а нечто среднее, не способное быть ни дисциплинированным, как часовой механизм, ни полностью свободным в выборе, чем заняться?

За время этой речи я успел опуститься в песок сантиметра на четыре, и шея моя задеревенела. Спросил Вьюру, не сможет ли она сесть так, чтобы мне не надо было изгибаться, поворачиваясь к ней, и добавил, что место, на котором я нахожусь, очень опасно, что его следует обойти далеко.

Она встала, оставив мешок на месте, с изящным поклоном поблагодарила меня за своевременное предупреждение, обошла вокруг мыса по воде и села напротив опять-таки на твердый песок. За две минуты, пока она это проделала, я погрузился уже по пояс.

— Слушая вас на острове, — начала она, — я все ждала, когда же наконец вы скажете о том, что лидеры и руководители в ваших странах время от времени меняются местами со своими согражданами, которыми управляют. Но не дождалась.

У меня было что ответить на этот упрек, но, признаться, больше думал о том, понимает ли она положение, в котором нахожусь. Могла бы бросить мне одну из длинных лямок вещмешка, которую я привязал бы к лямке своего, могла бы выкопать небольшую яму и, упершись в нее ногами, дать мне возможность вытащить себя из западни. Гордость не позволяла мне ввиду наших достаточно сложных отношений просить у нее помощи.

Я спросил, правильно ли мое предположение, что она принадлежит к видящим и являлась в городе… (тут я замялся, поскольку не знал иакатского эквивалента понятиям «шпион», «резидент», «тайный агент»)…наблюдателем.

— Совершенно правильно. — Она кивнула. — Вы догадливы. Могу также открыть вам, что участвовала в обсуждении плана, как остановить машину.

— Но если так… — На мгновение я даже забыл о том, что меня продолжает засасывать. — Если так, зачем вы спасали детей и даже отчасти взрослых, которых старались вытащить из домов, чтобы они шли на море за рыбой?

— А кто спас бы их? Кто? — В ее голосе был оттенок презрения. — В членах нашего уважаемого Совета… О присутствующих не говорят, конечно. — Сидя, она слегка поклонилась мне. — В членах Совета я не заметила особой расторопности.

Я сказал, что тут нечему удивляться, учитывая те условия, которыми горожане были воспитаны, и спросил, зачем она вообще затеяла всю историю с островом, если ее конечной целью было погубить город.

— А вы не понимаете? — теперь в голосе была и жалость.

— Нет. — Мое погружение несколько замедлилось, так как уже не только ноги, а более объемные части тела уходили вниз.

— Потому что по справедливости он должен принадлежать городу.

— Который вы, как и все видящие, ненавидели.

— Конечно.

— Где же логика? — Мне уже начало сжимать нижнюю часть груди, дышать стало труднее. — Вы приберегали остров для себя и сами же отдали его горожанам. Хотите, чтобы города вовсе не было, и сами же делаете все возможное, чтобы выручить его из беды. Наконец, если мне будет позволено перейти от общего к частному и незначительному, выказываете мне неодобрение и недоверие, но, как я слышал, дежурили в подвалах центра с привязанной к ноге веревкой. Не вижу последовательности.

Она рассмеялась.

— Даже удивительно, как тупы могут быть мужчины. Что касается последнего, того, кто в беде, надо выручать, неважно, друг он вам или враг. Вы не находите?

— Да. Но кто же вы сама при таких обстоятельствах?

— Человек. — Пожала плечами. — Человек, в котором, может быть, намешано много разного. Я, как вы, очевидно, поняли, была воспитана средой, где мы пробегали по всей клавиатуре чувств, не ограничиваясь единственной нотой, от непрерывного ее употребления уже дребезжащей, фальшивящей. Даже любовь и ненависть могут соседствовать, не говоря уж о бесчисленных оттенках других, противоположных чувств.

Тут она попала в самую точку, потому что я сам в этот момент ненавидел ее за светский тон, неуместный при том положении, в каком я находился, и любил не меньше, чем в тот день, когда она нагая стояла под черным небом на площади. Даже больше. Любил и любовался ею похорошевшей, расцветшей, прибавившей к суровой сосредоточенности последних месяцев сегодняшнюю беззаботную шаловливость. На лице, которое она так долго скрывала, ни следа болезни.

Встала.

— Извините, я на минуту.

Побежала опять вокруг мыса. Подумал, что решила наконец помочь мне, и тут же сообразил — поздно. Спасти меня мог бы, пожалуй, только экскаватор с большим ковшом на длинной стреле и никакая другая сила на земле и в небе. Хотел подольше видеть девушку бегущей, но корпус был уже под песком, а шея больше чем на девяносто не поворачивалась.

Впрочем, она и не собиралась со мной возиться. Просто вспомнила о своей ноше.

Вернулась.

— Приятно было поболтать с вами. Спасибо. Я, к сожалению, тороплюсь, а вы здесь, по-моему, будете заняты долго. Всего хорошего.

Быстрым шагом пошла вдоль берега на восток, фигурка ее уменьшалась, я следил за ней, пока ее не скрыла небольшая дюна.

Теперь мне оставалось совсем немного времени, чтобы приготовиться к смерти. Длинной вереницей посыпались они, с кем дружил, за кем ухаживал, кого просто однажды встретил, увидел незнакомого, незнакомую. Девушка с серьезным умным лицом прошла мимо на Невском — несет виолончель в футляре, приятель-физик, с которым слушали записи Высоцкого, силачи-весельчаки на Лепестке, всегда готовые вылететь на аварию, и много-много всяких за считанные секунды. Потом выше всех стали они, мать, отец, чуть поодаль дед, которого уже давно нет на свете. Простят ли меня за страшную весть, что придет из Московского управления ОКР? Ужасно, что один я у них был. Родился в семидесятом. Маленькая комнатка в коммуналке. Отец эмэнэс — сто десять в месяц, мать — актриса в Ленинградском областном. Всегда автобусная тряска по городкам и поселкам, а зарплаты целых девяносто, если без вычетов. Не решились выпустить в мир второе дитя. Но простят. Космос бывает жесток, ОКР тогда посылает длинные письма, где есть слова «без вести». Напоминает последнюю большую войну. А здесь почти и была война, только маленькая. В детстве завидовал деду, который участвовал в боях под Ленинградом, Курском, входил в освобожденные города Европы, побывал на высотах исторического деяния. А я здесь чуть сдвинул историю. И настоящая любовь озарила. Жизнь была.