Инспектор и ночь - Страница 35

«Вы превратились в настоящую отбивную, — заявил врач из отеля. — Только сердце спасло вас. У вас на редкость здоровое сердце».

А я чувствовал, что как раз с сердцем у меня не в порядке. К температуре и удушью прибавлялась другая лихорадка, я задыхался при мысли о том, что девушка проплывает сейчас на пароходике в трёхстах метрах от отеля, а меня нет на пристани, и она может подумать, что я уехал, и исчезнет где-нибудь — мал ли мир? — а я буду потом напрасно искать её и никогда больше не найду, и это будет концом всего, потому что какой смысл имели бы мои дни без моей надменной, невыносимой и милой незнакомки — источника всех моих мук.

Болезненная путаница у меня в голове каким-то образом выкристаллизовалась в мысль, что, в сущности, девушка симпатизирует мне и важно только не потерять её по-глупому, а всё остальное устроится. Позднее, в последние два дня, когда температура спала и врач силой держал меня в постели, я убивал время, взвешивая все «за» и «против». Теперь, когда прошла лихорадка, я вынужден был признать, что этих «против» была целая гора и никаких «за», в сущности, не было, а если и были, то их можно было пересчитать по пальцам.

Так я лежал и разговаривал сам с собою, а лицо, которое вставало передо мной, снова становилось недоступным и замкнутым.

Именно таким было её лицо и в тот миг, когда мы стояли один возле другого на палубе, а кораблик тяжело зарывался в зеленовато-коричневую воду и разрезал носом белые отражения дворцов и голубизну неба и все другие блики солнечного утра, отражающиеся в тёмной поверхности воды. Глядя на девушку, такую бесстрастную и далёкую, я с горечью думал о том, что всё ясно и что вся эта история — гиблое дело. Но мой декартовский голос в те дни, как я уже говорил, совсем заглох, и поэтому я стоял рядом с незнакомкой, покачивался на ослабевших ногах и чувствовал себя почти счастливым.

— Ну как, прошла лихорадка? — спросила девушка.

Она едва взглянула на меня, но, видимо, заметила желтизну моего лица, тени под глазами, ввалившиеся щёки. Эта женщина видела всё, не глядя.

— Как всё в этом лучшем из миров. Прихворнёшь, помучаешься — и снова успокоение.

— Для вас всё заканчивается успокоением?

— Разумеется, всё.

— Независимо от того — успех или провал?

— В конечном счёте — да. Иначе жизнь не может продолжаться. Иначе она стала бы невозможной.

Она и теперь захватила с собой киножурнал. Она сунула под мышку белую сумочку, чтобы высвободить руки, свернула журнал вдвое и, прежде чем углубиться в чтение, заметила:

— Вы, по всему видно, счастливый человек.

— Почему именно я? Так происходит не только со мной — со всеми.

— Не думаю, что со всеми. Но с некоторыми, наверно, именно так. С теми, у кого нет больших желаний.

«Ну, конечно, только вы имеете желания. Простые смертные живут без желаний, как грибы и травы».

Будь это несколько дней назад, я, действительно, сказал бы подобное, одёрнул бы её, как она того заслуживала. Не сейчас я промолчал. Всё начиналось сначала, нельзя было ничего портить. Она склонилась над журналом, а я принялся созерцать мягкий овал чистого лица, словно карандашом на рисованные брови, маленький, но энергичный нос, чувственно полные и в то же время непорочные губы.

Больше мы не разговаривали.

Говорят, что между влюблённым и сумасшедшим нет большой разницы, а в тот день я замечал, что никогда не был так расчётлив, хитёр и сообразителен, как теперь. Всё время сдерживался, предусмотрительно избегал тем, которые больше всего волновали меня, часто делал обратное тому, что хотелось сделать.

«Будь осторожен, — говорил я себе, — она здесь, и всё дело в том, чтобы не упустить её. Поэтому старайся не оттолкнуть девушку, а там видно будет. Нет ничего невозможного в этом лучшем из миров». Не то, чтобы я позировал или играл какую-то роль, как это делают влюблённые в романах, а скорее просто соблюдал осторожность, потому что наши отношения держались на ниточке, и я очень боялся, что она оборвётся.

Девушка избегает ухаживаний и навязчивых людей. Пусть увидит, что я и не думаю ухаживать за ней. Хожу с ней, потому что я здесь один — что в том плохого? — и потому что она мне приятна, ничего больше. О сердечных отношениях речи не завожу, нескромных вопросов не задаю. Она не любит откровенничать, я тоже, и конец. Конец и проповедям, направленным против всех этих богатых глупцов. Они меня не интересуют. Если меня что-нибудь интересует, так это девушка и только она, независимо от того, кто она и откуда.

Она читала и молчала всё время, а я разговаривал сам с собою и рассматривал чистый профиль, нежный и гармоничный, как мелодия. И только когда мы пересекли на автобусе Лидо и оказались перед входом на пляж отеля «Эксцельсиор» я равнодушно спросил:

— Вы идёте на пляж?

— Сейчас нет. Возможно, приду позднее.

— Если это только из-за того, чтобы избавиться от меня, не имеет смысла отказываться от утренних ванн. Скажите об этом прямо, и будьте уверены, что я не стану вам навязывать своё общество.

Она бросила на меня беглый взгляд и подняла брови:

— Я вообще не думала об этом. Видите, и пляжных принадлежностей у меня с собой нет. Как я могу пойти на пляж…

Я пошёл на своё обычное место. В нескольких шагах от меня лежал Старик. Моя кожа, после того как облезла, потемнела, но на всякий случай я расположился в тени зонта. Зонт был голубым, тень тоже была голубой и от этого казалась ещё приятнее и прохладнее.

В первое мгновение, когда мальчик с шумом раскрыл зонт, Старик обернулся, и во взгляде его я прочёл ожидание. Потом его глаза безразлично скользнули по мне, словно я был вещью, и он снова повернулся ко мне спиной.

«Ждёшь девушку, старый развратник, — думал я, — только напрасно ты её поджидаешь. Едва ли она придёт, а если и придёт, то не ради тебя. Ты таскаешься за нами, как гиена, сверкаешь браслетом своих часов и своими голодными глазами, но добычи тебе не видать. Если она придёт, то будь уверен — не ради тебя. Только она вряд ли придёт. Предчувствую, что не придёт».

Она пришла через полчаса, указала на место рядом со мною и сказала мальчику:

— Оставьте вещи здесь.

«Оставьте здесь, — мысленно подтвердил я. — И как можно ближе».

И снова я почувствовал, что меня переполняет радость, на этот раз не беспричинная, потому что я одержал одну маленькую победу.

Старик опять обернулся, приподнялся и поклонился с подчёркнутой учтивостью. Девушка сделала вид, что не заметила его.

— Сегодня вы благоразумны, — сказала она, вытянувшись на песке. — Вот как нужно начинать принимать солнечные ванны.

— Да. К сожалению, мы уразумеваем, как должны поступить, только после того, как поступили иначе.

И, помолчав, добавил:

— В сущности, людям следовало бы жить две жизни. В первую — учиться, во вторую — жить, не ошибаясь.

Она слегка улыбнулась, но не согласилась со мной. Соглашаться было не в её характере.

— Думаю, что дело не в том, сколько жизней жить. Важно, с какими возможностями начинается жизнь. С капиталом или пустыми руками.

— Нет лучшего капитала, чем опыт. К несчастью, мы накапливаем его тогда, когда он нам уже не нужен.

— Опыт — пустой звук, если не располагаешь средствами для того, чтобы использовать его, — снова возразила она.

— Какие средства вы имеете в виду? Деньги?

— Если хотите, и деньги…

«Ты и тебе подобные всё мерите на деньги. У нас другой бог и другие меры», — мысленно одёрнул я её. А вслух спросил:

— И желания тоже, не правда ли?

(«Эти, большие, которых нет у меня»).

— И желания тоже, — кивнула она. — Чтобы достичь чего-то, надо хотеть достичь его, надо очень хотеть.

Я услышал в её голосе какую-то особенную твёрдость и поднял глаза. Девушка ладонью выравнивала подле себя песок. Её красивая смуглая рука с длинными пальцами, спокойная и одновременно сильная, привлекала мой взгляд, словно в её ленивых движениях скрывался какой-то неуловимый, но глубокий смысл.