Инспектор и ночь - Страница 21

— Значит, в один прекрасный день я выхожу у вас на станции и застаю тебя готовой, да?

— Готовой? Как? В смысле туалетов?

— Психологически. И нечего размышлять о вещах, которые начинаются хорошо, а кончаются плохо, ясно?

Она смотрит поверх моего плеча, я на неё, и мы танцуем в жёлто-зелёном свете дансинга.

Потом, когда мы расстаёмся, я, начисто оглупев, говорю:

— Оставь мне что-нибудь на память.

— Ты боишься за свою память?

— Фотографию, — прошу я. — Ту, что у тебя в сумочке.

— Милиции, — вздыхает она, — всё известно.

И протягивает карточку.

Карточка и мелодия — это совсем не мало для того, чтобы удержать воспоминания. Мне, по крайней мере, достаточно. Карточка. И мелодия.

Восемь с минутами. Поднимаю трубку и набираю номер.

— Что? Всё ещё не приходил? Ну и дисциплинка… Ах, болен… Хорошо, что вы догадались мне об этом наконец сказать.

Ну, раз судебные медики стали болеть, значит, мы явно прогрессируем. Изнежились… Пьём чай, болеем…

В дверь стучат. Входит лейтенант. Протягивает папку с материалами.

— А сведения о цианистом калии?

— Пока ещё не приносили.

Лейтенант смотрит на меня — ждёт, вероятно, какой-нибудь шутки, но мне сейчас вовсе не до шуток. Он, поняв это, выходит. Взяв рассеянно папку с документами, я начинаю её листать. Так, понятно. Машина работает. Устанавливает. Документирует.

Вот пачка фотографических снимков, сделанных во время осмотра помещения. Узловые. Обзорные. Детальные. Семейный альбом готов. Правда, нельзя сказать, чтобы полный. Другое дело, если б объектив можно было устремить в прошлое. Тогда снимков было бы больше. И динамичных. Сочных. Маринов с разомлевшим лицом держит на коленях Дору. Маринов и Баев за столом. Считают деньги, подписывают расписки. Маринов и Димов с молоденькими девушками. Дольче вита, как говорится, сладкая жизнь. Коньяк и скрещённые женские ножки. Маринов увивается вокруг Жанны…

Жанна тоже фигурирует в папке. Не в воображении, а реально. Я держу в руках фотографию, сделанную, вероятно, год назад. Совсем молодое и чистое лицо. Ни помады, ни модной причёски. Миловидна, но не вызывающа. Живая девушка… судьба которой может быть исковеркана из-за мёртвого подлеца. Ну, что ты скажешь, инспектор? Что сказать? А что говорил старик? «Пиши-ка самоубийство». И правильно — пиши самоубийство. И, что называется, дело с концом. От этого никто не пострадает. Кроме принципа. Но то принцип, а то живой человек…

Я встаю и принимаюсь измерять шагами расстояние от стены до стены. И мысли шагают со мною рядом. В дверь опять кто-то стучит. Входит старшина. Наконец-то!

— Вот список лиц, которым за последние три года отпускался цианистый калий.

Нетерпеливо перелистываю его. Если я рассчитывал увидеть имя Колева, значит, я ошибся. И вообще-то должен радоваться. Доктор мне симпатичен. Характерец, правда, ого-го, но и у меня не лучше. Только вся версия — к чертям. Нету одного-единственного имени в списке — и всё-всё рушится. Милая девочка, не знаю, понимаешь ли ты меня.

Потом взгляд мой непроизвольно задерживается на чьём-то имени. Не том, что я искал, а совсем другом. Посидев с минуту в раздумье, я вскакиваю, засовывая список в карман, и, на ходу сорвав с вешалки плащ, скатываюсь вниз по лестнице.

На дворе — библейский потоп, но мне некогда заниматься метеорологическими наблюдениями. Надо нанести несколько визитов и в первую очередь навестить одного больного приятеля.

Остановившись перед закопчённым фасадом дома, в котором проживает мой Паганини, я начинаю подниматься по лестнице в тайной надежде, что судебный медик расположился не под самой крышей. И не угадываю. Светило вскрытий живёт на самой верхотуре. Мне открывает пожилая женщина. Я следую за ней по коридору, ожидая увидеть мрачную мансарду с заплесневелыми, пыльными книгами и анатомическими изображениями людей с содранной кожей.

И опять не угадываю. Комната, в которую я вхожу, вся в каких-то сложных изломах, с обилием верхнего и бокового света и размещёнными по углам лампами в кокетливых разноцветных абажурах. Но что потрясает меня больше всего, так это буйство всевозможной растительности. Бегонии, фикусы, лимоны и прочие овощи в разнокалиберных горшках, переплетаясь, образуют пышные джунгли, которые тянутся чуть не до потолка. В глубине этих джунглей вместо тигра безобидно развалился на кушетке под тремя шерстяными одеялами, с толстым компрессом вокруг шеи, мой Паганини вскрытий.

Слегка приподнявшись на локтях, он страдальчески улыбается.

— Что это, сон? — восклицаю в изумлении. — Или я ошибся адресом? Хотя почему… Трупы и цветы… Всё нормально. Совсем, как на кладбище… Ну, старик, что это с тобой стряслось?

— Ничего. Обыкновенный грипп, — отвечает он сиплым голосом. — А ты спешишь произвести осмотр?

— Обыкновенный грипп, — говорю я назидательно, — люди переносят на ногах. И на работе.

— С тридцатью девятью градусами?

— Градусы куда важней в напитках. А нам пока ещё рановато выпивать. Ну, да чёрт с тобой. Я хочу знать, что ты установил.

— Установил почти то же самое, что я тебе уже сказал. Слава богу — стреляный воробей. Цианистый калий — лошадиная доза.

— И всё?

— Установил и наличие люминала. Бог его знает откуда. Может, он глотал разные порошки?

— Какое количество?

— Незначительное… В отличие от цианистого калия. Вообще моя версия подтверждается.

— Да? А что это была за версия? — неторопливо закуриваю я.

Паганини грустными глазами следит за тем, как я выпускаю изо рта плотную струйку дыма.

— Ах да, — вспоминаю. Вы с Мариновым выпивали, ты сообщил ему, что у него рак, и в утешение угостил цианистым калием… Как же, помню…

Судебный медик сопит, возясь в своих многочисленных одеялах, но не думаю, чтоб он злился. Его ничто не в состоянии разозлить.

— Раз у тебя не хватает интеллекта придумать что-нибудь поумней, пиши! — буркает он. — Вообще пиши, что хочешь, дорогой. Только не превращай мой невинный грипп в агонию.

Он снова бросает завистливый взгляд на струйку дыма, которую я пускаю, и указывает мне на низкий столик, где среди разных пузырьков с лекарствами высится бутылка коньяку.

— Пей в счёт аванса за сигареты, которыми ты будешь меня угощать.

Но мне некогда распивать с ним. Мне предстоят ещё два визита, которые решат всё. Махнув виртуозу на прощанье рукой, я торопливо выхожу на площадку и чуть не бегу вниз. Что толку в опыте, если к концу каждого расследования испытываешь такое же нетерпение, что и много лет тому назад, во время своего дебюта?

Первый визит отнимает у меня много времени — из-за расстояния. Пока идёшь туда, пока назад… Сам же визит, неожиданно для меня оказывается коротким. Что не мешает ему, однако, быть весьма содержательным.

Спустя немного времени я опять в поликлинике среди беременных женщин. Пробившись к двери, я жду, когда выйдет очередная пациентка, и просовываю голову в кабинет.

— Можно?

— Можно, — отвечает мне человек в белом халате. Это не доктор Колев.

— Мне нужен Колев…

— Доктор Колев со вчерашнего дня в отпуске…

Обратная дорога. Не хватает, чтобы он куда-нибудь смотался… Отпуск в декабре! Случается и такое… В эру атома никого ничем не удивишь.

Обиталище мертвеца. Справляюсь о Жанне. Послушно сидит в комнате. Поумнела, значит, наконец, хоть и с некоторым опозданием. Затем стучусь к доктору и вхожу. Комната такая же, как у Славова, только нет той чистоты и уюта. Конечно же, человек моего склада. Две полки с медицинской литературой, незастланная кровать, на столе — разбросанные рукописи, а за столом — сам Колев. Он отрывается от работы и кивает мне.

— А, это вы… Заходите.

— Так-то вы отдыхаете? — спрашиваю я, показывая на рукописи.

— Вот именно.

Лицо Колева не выражает благодарности за то, что я даю ему возможность отдохнуть.

Всякий раз при виде медицинских книг я испытываю лёгкую грусть. Первая любовь не забывается. Колев замечает завистливые взгляды, которые я бросаю на толстые тома. На лице его появляется улыбка, внезапно смягчающая его резкие черты.