Инспектор и ночь - Страница 20

— И вот однажды… в тот самый день… он позвал меня вечером к себе и сказал, что ему всё известно… что я — воровка… что он сообщит в милицию, если я не перестану упрямиться, что у него серьёзные намерения, что он мне купит меховое пальто, что будет носить меня на руках и так далее… Что я или останусь у него, или прямо угожу в милицию… Но я приготовилась к этому заранее — плеснула ему в рюмку из пузырька, чтобы он скорей заснул…

Жанна молчит, словно до неё лишь сейчас доходит весь смысл её поступка.

— И он заснул. И надолго заснул. А кто вам дал цианистый калий?

— Цианистый калий?! — Жанна меняется в лице. — Что вы! Это было снотворное. Том сказал, что снотворное…

— Том всё может сказать… На суде никто не станет интересоваться, что именно сказал Том.

— Том сказал, что это снотворное, — повторяет настойчиво Жанна. — Честное слово, я думала, что снотворное. И налила ему немного в рюмку… Маринов отпил чуть-чуть, но не заснул. Сначала бубнил то о шёлке, то о мехах, то о милиции… Потом вдруг скорчился, покрылся потом, побледнел и замолчал… И сказал, что ему очень плохо.

— Надо же! Его угощают цианистым калием, а он жалуется… И что потом?

— Потом он встал и велел мне уходить… И проводил через зимний сад. Он всегда, когда у него бывали гости, выводил их через зимний сад, чтобы соседи не видали…

— А где пузырёк?

— В саду… В кустах… Я выбросила потом.

— Ох, уж эти женщины! — вздыхаю я. — Выберут самое потайное место!

Магнитофон замолкает наконец.

— Уф, никогда ещё не танцевал так долго… и так хорошо, — вытираю я пот.

Подхватив под руку Жанну, я пробиваюсь к выходу.

— Куда? — хватает меня за рукав лохматый именинник, который встречает новую партию гостей. — Веселье только начинается.

— Схожу за цветами, — отвечаю я. — Неудобно… С пустыми руками…

— Брось цветы… Тут полно цветов. И все в нейлоновых чулках. Принеси-ка лучше коньяк. А то весь вылакали, черти.

— Будет и коньяк, — щедро обещаю я. — Веселье только начинается.

Таща за собой Жанну, я стремглав скатываюсь вниз по лестнице.

Напрасная спешка. Том внизу — дежурит у подъезда. Мы транзитом минуем мимо его неприкаянной фигуры. Жанна поворачивает голову — хочет взглядом что-то сказать ему на прощанье, но я вовремя дёргаю её за руку.

На улицах ни души. Только ветер и дождь. Мы с Жанной шагаем по мокрым тротуарам, всматриваясь в свои тени. Тени постепенно становятся длинней. Затем всё короче и короче, пока не исчезают за спиной. А потом снова выскакивают и опять начинают расти. Шаги глухо отдаются во мраке. И, не поворачивая головы, я чувствую, что Том тащится за нами следом. Остановившись на углу, круто поворачиваюсь кругом.

— Слушай, детка! Ты что — решил перенять у меня ремесло? Тогда позволь мне дать тебе совет: не делай этого по-идиотски. Следишь за кем-нибудь — следи издалека, а не наступай на пятки.

— Я не слежу… Я жду, когда вы отпустите Жанну и мы сможем пойти домой.

— Ах да, молодая семья. А в загсе вы расписались?

— Распишемся…

— Когда? После дождика в четверг? Ну, ладно, сматывайся, некогда!

— Жанна! — взывает студент, многозначительно глядя на девушку.

— Что Жанна? Не видишь — конец браку. Завтра, начинается следствие. Марш и без разговоров.

Идём дальше. На этот раз шагов третьего не слышно. Жанна в каком-то оцепенении шагает рядом со мной, как автомат. Глядя на тени, которые то исчезают, то появляются у наших ног, я размышляю над монологом Жанны, а на душе у меня так тяжело, будто я веду уже девушку в камеру.

— Сегодня без зонтика, — говорю я, глядя на её мокрое от дождя лицо.

— Забыла… Я вообще сегодня не в себе…

— Давно уже, надо думать, не в себе, если впуталась в эту историю…

Она не даёт себе труда возражать. Мы молча шагаем по тротуару, и я всё размышляю над монологом девушки, увязывая его с версией.

Дождь разошёлся не на шутку, но для меня это пустяки, а Жанна вообще его не замечает. Ветер, налетая то спереди, то сзади, обдаёт нас потоками воды — вообще заботится, чтобы на нас, упаси боже, не осталось и пяди сухой. Тоскливый месяц — декабрь.

— Что же теперь будет? — шепчет девушка, словно обращаясь к самой себе. у

— Уместный вопрос. Жаль только, что ты задаёшь его так поздно, — кисло замечаю я.

Потом, взглянув на девушку, смягчаюсь.

— Что будет? Не знаю. Поживём — увидим.

Я хочу добавить, что утро вечера мудрёней, но мы подходим к её дому, и мудрая сентенция остаётся при мне.

Медленно пройдя по мощёной аллее, входим в прихожую и спускаемся в подвал.

— Так вот, без шуток, — говорю я, останавливаясь перед дверью тёти Кати. — Отсюда пока что ни на шаг. Считай себя под домашним арестом.

Кто-то проходит у нас за спиной и, услыхав последнюю фразу, останавливается в нерешительности.

— Жанна? Какой арест?

— А, товарищ Славов, — поворачиваюсь я. — Вот кто нам поможет. Ваша знакомая находится, как вы слышали, под домашним арестом. Я просил бы вас проследить, чтобы она не выходила из дому.

— У меня нет опыта в подобных делах… — буркает инженер и с тревогой посматривает на нас.

— Не беда. И я, когда был маленький, ничего не понимал в убийствах.

И поднимаюсь наверх. На последней ступеньке останавливаюсь и прислушиваюсь. Инженер озабоченно расспрашивает девушку. Жанна что-то лепечет в ответ. И внезапно разражается плачем. Голос инженера успокаивает: «Не надо. Всё уладится, вот увидишь!» А рыдания продолжаются. Хорошо, что меня там нет.

Вот и дожили до утра. Хотя бы для того, чтобы установить: утро не всегда мудренее вечера. Зато сырее и холодней. Тяжёлые потоки воды хлещут в окно нашего кабинета. Такое впечатление, что тебя вмонтировали в Ниагарский водопад. С той разницей, что там, наверное, светлее.

Сидя за столом с сигаретой в зубах и в лихо сдвинутой на затылок шляпе, я жду, когда машина придёт в движение. Это произойдёт не раньше восьми. Значит, у меня есть ещё четверть часа, чтобы просмотреть газету. Разложив её на столе, я углубляюсь в колонки текста, но мысли мои скачут где-то далеко.

Вы читали Хемингуэя? Я три дня газеты не читал, а она мне — Хемингуэй!

Подперев щёку рукой, я смотрю на свои ботинки, замызганные липкой грязью: чисто… Тускло светят над головой знакомые сорок ватт: светло… Совсем, как в рассказе этого самого. Слов нет, каждому хочется, чтобы вокруг было чисто и светло. Но если ты ради этого готов на грязные и тёмные поступки, пеняй на себя, если вдруг окажешься в чистой и светлой тюремной камере. Опять сентенция. Опять афоризм.

Ты, моя девочка, не единственная, кто знает что-то о чистом и светлом. У меня, между прочим, тоже есть воспоминания на эту тему, только связанные не с Хемингуэем, а с летним дансингом на берегу. Это был наш последний вечер. Мы сидели на террасе ресторана, а внизу рокотало море. Мы подождали, пока подойдёт официант, потом подождали, пока он принесёт вино, а потом продолжали молчать, хотя ждать уже было нечего.

— Ты наговорила мне кучу вещей, — замечаю я наконец. — В том числе, должно быть, много верного. Но не ответила на мой вопрос.

Она с укором смотрит на меня.

— Ответила…

А, поцеловала… Но в ответе, не сформулированном в словах, всегда есть какая-то недоговорённость. По крайней мере для меня. Профессиональная привычка.

— Значит, вопрос решён? — настаиваю я.

— Ты сам должен его решить. И не сразу. Ты поймёшь, когда. Так часто всё начинается хорошо, а кончается очень плохо. Поэтому просто начинаешь бояться всего, что начинается хорошо.

— Фатализм и суеверие, — бросаю я. — Религиозные предрассудки. Роль судьбы в древнегреческой трагедии.

Она улыбается. Улыбка получается немножко грустной.

— Давай лучше потанцуем.

Так что мы всё-таки танцуем — горькая чаша не минует меня. Мелодия та же, море всё так же шумит где-то в темноте, внизу. И я всё так же, словно автомат, переступаю с ноги на ногу. К счастью, я вскоре забываю, что я именно делаю, и смотрю, смотрю в поднятые на меня глаза.