Инспектор Антонов рассказывает - Страница 21

— Гм… — произношу я с некоторым сомнением.

— Так я думала тогда. А когда поняла, как живет Магда и что, если я хочу остаться у нее, я тоже должна жить так, я сказала себе: тем лучше, это тоже один из способов самоубийства, если не имеешь смелости просто покончить с собой, а тебе не остается ничего, кроме самоубийства… И пошла вся эта история с «Бразилией» и прочим… и были приятные часы опьянения и сознания, что в сущности это и есть жизнь… и другие часы, отвратительные и унизительные, когда я говорила со злобой: пусть видит, до чего он меня довел, до чего довел свою дочь из-за этой Елены.

— Он знал, как вы жили?

— Узнал, когда ваши люди явились к нему. Он пришел на квартиру к Магде, уговаривал меня вернуться, обещал, что все как-нибудь наладится. Но я уже решила: или она, или я. Я так и сказала ему, а он продолжал уговаривать, не давая прямого ответа. И я ему сказала тогда: «Уходи, пожалуйста, и больше не заботься обо мне, не воображай, что заботишься…» Я тогда дошла до полного отчаяния и просто ждала, что придет день, когда мне дадут новое местожительство, и этот день, наверняка, скоро бы настал, если бы не появился Филипп…

«Нечего сказать, счастливое появление», — говорю себе, потому что это именно тот момент разговора, который необходим, чтобы повернуть его в нужное мне русло.

— Верно, — вслух бормочу я. — К сожалению, Филипп все еще продолжает появляться. Какова, в сущности, цена его молчанию?

Женщина не отвечает, продолжая идти все так же медленно, глядя в темноту аллеи перед собой.

— Не станете же вы меня убеждать, что он удовлетворится мелкими денежными подачками…

— Он не настолько низок, чтобы быть шантажистом, — отвечает Дора. — И если я правильно поняла ваш интерес к Филиппу, то мне кажется, что вы ошибаетесь. Он позер, циник, комбинатор и что хотите, но он слишком умен для того, чтобы совершить что-то… ненормальное.

— Хитрость и сообразительность еще не являются признаками человеческой нормальности, — возражаю я. — Однако это вопрос иного рода. Речь идет сейчас о цене шантажа.

— Мелкие услуги, но не денежные.

— Например?

— В сущности, он обращался ко мне только трижды, включая сегодняшний день. Первый раз он просил меня дать ему на день- два паспорт Марина — заграничный его паспорт, чтобы купить на доллары кое-что в магазине «Балкантуриста». Я, конечно, вначале отказалась, но он стал мне угрожать, и поскольку я считала эту услугу действительно пустяковой, я взяла паспорт из письменного стола и отдала Филиппу. Он вернул его мне на следующий день.

— Когда это было?

— Не могу вспомнить точно. Во всяком случае это было перед Новым годом, потому что Филипп говорил, что ему надо что-то купить своей подруге к Новому году.

— Хорошо. А второй раз?

— Второй раз он встретил меня возле университета, не знаю, случайно или подкараулил, и только спросил, когда Марин уезжает в Тунис — Марин работал над одним проектом для Туниса, — а я ему сказала, что не знаю. Тогда он попросил меня сообщить ему хотя бы письмом дату отъезда Марина, если я о ней узнаю. Я спросила, почему он этим интересуется, он ответил, что хочет попросить Марина купить ему кое-что, но сделает это только перед самым отъездом Марина, чтобы тот не забыл, поскольку он рассеянный. Я ему сказала: как же ты даешь брату поручения, когда вы в ссоре, а Филипп говорит: это не твое дело, и ясно дал мне понять, что если я его вовремя не уведомлю, то он сам уведомит Марина кое о чем.

— А сегодня?

— И сегодня — опять то же. Он узнал, что Марин собирается уезжать — Марин действительно уезжает через три дня, — и спросил меня, когда точно он уезжает и почему я ему не сообщила, как мы уговорились, я ему сказала, что забыла, потому что и вправду забыла из-за всех этих неприятностей, а он говорит: «А что будет, если и я забуду о своих обязательствах», и снова начал угрожать.

— Вы сказали ему, когда уезжает Марин?

— А почему же не сказать? Не нужно было?

— Я ничего не говорю. Я только спрашиваю.

— Я сказала ему. А так бы он обратился к Марину, и тот сказал бы сам.

Дора рассуждает совершенно логично, если оставить в стороне одну небольшую деталь: Филипп не хотел получать информацию непосредственно от Марина. Почему? Это знает только он сам.

— Хорошо, — говорю я, хотя в этот момент не вижу на горизонте ничего хорошего. — Что касается остального, то это ваше дело, но если вы спросите меня, то я скажу, что для вас лучше всего рискнуть рассказать Марину все, что вы считаете нужным, и вам станет легче. Иначе Филипп или кто-нибудь из его друзей сможет вечно вас шантажировать, повышая каждый раз цену по своему капризу. И потом союз на всю жизнь нельзя строить на песке. Каким будет этот союз, если он основан на обмане?

— Вы думаете, что все союзы опираются на правду?

В ее голосе я чувствую и насмешку, и горечь — немного того, немного другого.

— Ну, если хотите, чтобы и ваш был таким же…

— Но Марин так старомоден… я хочу сказать, непримирим в этих вещах… просто я вижу, как он скажет еле слышно: «Ты нанесла мне подлый удар этим своим признанием», — и повернется ко мне спиной…

— Ну и потом?

— И повернется ко мне спиной навсегда, понимаете? Я же вам сказала: он — единственный барьер между мною и той компанией, моим прошлым, грязью… потому что у Магды еще стоит моя кровать на том чердаке… и я даже во сне вижу эту пустую кровать, которая ждет меня, как последняя западня… хотя, наверное, мне так на роду написано — вернуться туда, на чердак… и Магда потому и не выбрасывает мою кушетку…

Я не вижу лица женщины, которая идет рядом со мной, но мне не нужно его видеть, чтобы понять, что буря наконец разразилась. Дора плачет, только без слов и рыданий, плачет молча, глотая слезы, озлобленная и на жизнь, и на себя за то, что расплакалась.

— Да понимаете ли вы то, что говорите? — останавливаюсь я и гляжу ей прямо в лицо. — Почему вы должны тут же рухнуть, потеряв опору с чьей-нибудь стороны? Сначала — отца, потом — Марина. Вы же не стеклянная игрушка, которую надо держать в ладонях, чтобы она не разбилась. Какая там еще кровать и какие сны? Если вы хотите быть человеком, надо иметь человеческую самостоятельность, вы должны быть ЧЕМ-ТО, самой собой, понимаете ли вы это? У вас есть стипендия. Учитесь на здоровье. Завтра кончите — пойдете работать. О какой кровати и каких снах вы болтаете?..

Дора смотрит на меня, забыв про свои слезы, задетая не столько моими словами, сколько моим раздраженным тоном. Впрочем, я спешу его переменить.

— Что касается остального, то это только дружеский совет: может быть, не нужно торопиться, выбрать подходящее время и подходящую форму, а может быть… Вообще, это ваше личное дело. Хотя, по-моему, если мужчина не в состоянии понять все — я хочу сказать, понять, что вы настоящий человек, — значит, этот мужчина вас не стоит…

Дора начинает снова мучительно глотать слезы, и я шагаю, чтобы не смущать ее своим взглядом, и мы продолжаем идти до тех пор, пока не замечаем, что оказались в конце улицы Раков- ского, куда ни мне, ни ей не по дороге.

— Ладно, — говорю я, — провожу вас еще немного, только вытрите слезы. И обещайте мне, что, если узнаете что-нибудь о Филиппе и компании, сразу же мне позвоните.

Я понимаю, что история эта распутывается чересчур медленно и, сверх того, на весьма однообразном фоне. Нет здесь таинственных и зловещих уголков большого города — пустых депо, свалок металлолома, молчащих во мраке ночи, глубоких подвалов, все еще хранящих запахи домашних солений и копчений. Нет даже неизменного бара «Астория», без которого, как известно, не может обойтись ни один фильм на морально-бытовую тему.

Мне тоже хочется сходить в бар, но что поделаешь, когда как раз в это время люди, за которыми я наблюдаю, вдруг стали необычно скромными и, по получаемым мною сведениям, проводят вечера у себя дома. А бар, что и говорить, открывает богатейшие возможности для сгущения красок. Задаешь героине роковой вопрос: «Кто убил Асенова?» — и в тот же миг оркестр начинает играть «Балалайку». Потрясающий контраст. С одной стороны — зловещее обвинение, с другой — «Балалайка». Не говоря уже о качестве импортных напитков.