Инспектор Антонов рассказывает - Страница 18

— Как вообще уехал ваш отец?

— Отпустили его получить наследство и вернуться, а он наследство получил, а вернуться забыл, забыл даже, что оставил тут жену и сына десяти лет, что вовсе и неудивительно, потому что он, пока был тут, все равно здесь не был, и тут он был или нет, знали лучше его девки, чем мы у себя дома…

— Вы считаете, что он испортил вам жизнь?

— А что еще можно считать? Конечно, испортил. И мне, и матери.

— Есть люди, которые не знают вообще своих отцов…

— Может, и есть. И мой, если бы сдох, то не к чему было бы придраться. Но он жив, понимаете, жив, и ни разу не вспомнил до сих пор, что бросил тут сына!

«Правильно, но сейчас речь идет не о нем, а о вас…», — хочу я сказать, но не говорю. Нет смысла.

Несколько ничего не значащих фраз, и я отсылаю гостя. Снова погружаюсь в свои мысли. «В сущности, ты должен был бы поставить этому твоему отцу памятник, — говорю я себе, — а не ненавидеть его. Памятник надо ему поставить, потому что он — единственное твое оправдание и перед людьми и перед собственной совестью! Великое оправдание. Достойное оправдание — и безделия, и пропущенных семестров, и отсутствия Человеческих интересов, и озлобления, и паразитизма. Трагедия человека-би- цепса: «Сбежал, вместо того чтобы обеспечить мне жизнь, отправить меня за границу и купить мне спортивный, фиат"».

Спортивный «фиат» — вот мечта людей типа человека-би- цепса. Раньше мы были куда скромнее. Толпились у квартальной лавчонки, где давали напрокат велосипеды, и терпеливо ждали. Большинство ожидало своей очереди получить за пять левов опьяняющее удовольствие от получасового полета на расшатанном велосипеде, полета, вызывавшего восхищение и благородную зависть окружающих.

Мы с моим другом Стефчо не имели такой возможности. Пять левов! Откуда у нас такое состояние! Поэтому мы стояли несколько в стороне и как бы совершенно равнодушно смотрели на группу избранников судьбы и на мороженое, которое они лизали с наслаждением. Но у нас со Стефчо тоже были известные, хотя и слабые надежды. Если бы здесь вдруг появился наш сосед и покровитель Киро, он бы покатал нас по очереди на раме велосипеда. Эту операцию хозяин лавочки запрещал, чтобы не лопались шины. Но мы ждали Киро за углом, ловко взбирались на раму и мчались вместе со своим благодетелем с головокружительной скоростью 20 километров в час.

А сейчас — спортивные «фиаты». Разумеется, в самом спорте, как и в самом «фиате», нет ничего предосудительного. Наоборот, пусть люди смело овладевают современной техникой. Но только не нарушая при этом законности.

Спортивный «фиат!» Если бы человек-бицепс получил его от своего заграничного отца, он тут же гостеприимно растворил бы для него свое сердце: «Входи, папочка, мой любимый». Потому что для «бицепса» нет лучше папочки, чем со спортивным «фиатом». И нет большей трагедии, чем отсутствие вышеупомянутого транспортного средства.

Но трагедии в сторону, остается история с Антоанетой. Понятно, Антоанета — не мираж, и она действительно существует точно по указанному адресу. И понятно, что эта история в целом подкрепляет два довольно хрупких пункта в алиби Спаса — покупку ракии и путешествие через окно. Однако Спас, как явствует из большинства показаний, весьма «слаб» по части женского пола. И все претензии на подчеркнутую мужественность и повышенную агрессивность как раз и являются выражением необходимости компенсировать эту «слабость» Спаса. С другой стороны, если все было так, как изображает Спас, он обязательно выложил бы это в критический момент нашего первого разговора. Он отлично понял, что ему грозит, и не стал бы умалчивать о подробностях, рассеивающих любые серьезные подозрения. Но все дело в том, что тогда этих подробностей еще не было в его голове. Потому что они еще не были кем-то придуманы и разработаны.

Вообще-то у меня есть предчувствие, что эта история с Антоанетой еле-еле держится. Достаточно легкого дуновения, чтобы она полетела ко всем чертям. Но стоит ли она этого дуновения?

Уже седьмой час, и Дора должна быть уже здесь… Но сколько их и где они, такие женщины, которые были бы точны? Они становятся точными, и даже педантично точными, лишь в том возрасте, когда это уже не так важно. И все-таки Дора должна быть точной хотя бы из признательности ко мне, потому что я постарался вызвать ее таким образом, чтобы Марин ничего не заметил.

Три дня подряд я просиживаю в своем кабинете — редчайший случай в моей служебной практике. Встаю, чтобы размяться и поглядеть в окно, как живут люди. Живут нормально: ходят по магазинам, разглядывают товары, выставленные в витринах, или спешат куда-то. Рабочий день окончен, документы и регистрационные журналы заперты, должностные лица снова превратились в отцов и матерей, жен и мужей, исключая тех, для кого брак все еще является перспективой.

Счастливые те люди, которые работают с бумагами и цифрами. Закроешь папку, придавишь все бумаги и цифры и уходишь, не думая больше о них. А я работаю с людьми. И эти люди, даже после того как я с ними расстаюсь и совсем списываю со счетов, продолжают преследовать меня. «Да ладно, идите своей дорогой, — говорю я мысленно. — Отстаньте, видите же, что следствие закончено». Но они продолжают тащиться за мной со своими историями и неразберихами, возражают мне или грызутся между собой, пока их место не займет следующая партия из очередного расследования.

Случается и так, что, блуждая по городу в связи с каким- нибудь новым расследованием, я встречаю порой кого-либо из старых знакомых. Одни делают вид, что меня не заметили, другие кивают на ходу и спешат дальше. Третьи останавливаются, чтобы перекинуться со мною двумя-тремя словами.

Недавно я встретил Жанну, ту самую, из дела о смерти Маринова, которая вела светскую жизнь в «Варшаве» и преподносила мне сентенции вроде «ничто и ни с кем меня не связывает» и тому подобное. Думаю, что на сей раз она направлялась не к «Варшаве», потому что катила перед собой детскую колясочку. Пухленький ребенок сидел в коляске и раскачивался взад-вперед, словно стараясь ускорить движение своего транспортного средства.

— Здравствуйте, инспектор! — останавливает меня Жанна. — Не узнали меня?

— Как не узнать! — отвечаю. — Но поскольку меня не все узнают… А это кто, дочка инженера?

— Сын, — поправляет меня мать. — И сначала мой, а уже потом инженера.

— Извините, — говорю, — пока они маленькие, их трудно различить.

Поглаживаю крепыша по русой головке, а он по-свойски пытается поймать мою руку своими пухлыми ручонками, думая, что я с ним играю.

— Очень рад, что вы меня не забыли… — бормочу, не зная, что еще надо сказать.

— Чтоб я вас забыла? Да я тогда почти влюбилась в вас.

— Если это было «почти», то не страшно. Есть у меня товарищ, который влюбляется, разумеется «почти», в каждую красивую женщину, и несмотря на это, он не завел себе гарем и даже очень преданный муж.

Обмениваемся друг с другом еще несколькими глупостями подобного рода и отправляемся каждый своей дорогой. Она ищет туфельки для малыша, я — очередного убийцу. У обоих задача не из легких.

Несколько раз встречал я и Мими, бывшую подругу Танева. Немножко располнела и несколько утратила свое былое изящество, но зато ясно смотрит в будущее. Она уже замужем, так что будущее для нее связано с покупкой коляски.

Иногда мне звонят и приглашают в гости на праздник Вера и Васил, которые во время следствия по делу Медарова еще не были женаты. Но это были обыкновенные люди, и с ними не происходило историй. Не то что у меня нет симпатии к «обыкновенным» людям, как раз наоборот, но мне кажется, что я среди них — лишний, разве что гость на ужине. Они такие же люди, как я, и, наверное, имеют право чувствовать свое надо мной превосходство. И не удивительно, что, когда после ужина я надеваю свой поношенный темный плащ, напяливаю на голову свою верную старую шляпу и отправляюсь в темноте в свою холодную холостяцкую квартиру, Вера говорит обо мне «этот горемыка», и это, в общем, совершенно правильно, и кто-нибудь может даже пойти дальше и сказать «этот старый дурак», — какая разница.