Иностранец ее Величества - Страница 8
Сколько себя помню, всегда мечтал в Блайти побывать. Вернее, я долго не знал настоящего названия этой страны и по наивности именовал ее Англией. Тем более что появившаяся в моей жизни удивительная женщина Елена Александровна Васильева меня в этом наивном убеждении всячески поддерживала.
Елена Александровна казалась мне в мои восемь лет очень взрослой, чуть ли не пожилой тетей. А на самом деле ей было слегка за двадцать, она совсем недавно закончила иняз и начала работать в «Интуристе» переводчицей. Опыта преподавания языка у нее не было никакого. А потому и брала она за свои уроки совсем немного, что очень устроило моих небогатых родителей.
Теперь-то я понимаю, что мне тогда просто очень повезло. Елена Александровна оказалась феноменально талантливым педагогом от Бога (о чем наверное, и сама не подозревала). И центральной, главной составляющей этого таланта была, уж не знаю откуда взявшаяся, пылкая, неистовая любовь – к языку и к стране, в которой ей так и не довелось побывать. Так что любовь была заочная, платоническая. Но, наверное, именно поэтому – страшной силы, на грани одержимости. И было в ней невыносимое желание, которое буквально жгло ее изнутри – передать эту любовь, этот сумасшедший восторг еще хоть кому-нибудь. И тут я и попался под руку.
Заразила она меня англофильской бациллой – навсегда. Даже двадцать лет жизни в Англии меня от этой болезни не излечили. Хотя, конечно, восторг несколько поумерили. На смену страсти пришла ровная, теплая привязанность: так любишь близкую родственницу, тетушку, например, или сестру, к которой прикипел сердцем с детства, и мила она тебе, даже если видишь все ее недостатки и склеротические изменения. Что же поделаешь, возраст, а все равно – родная душа, и связывающая с ней ниточка прочна, не разорвать.
И все это еще наложилось у меня к тому же на пример моего деда, дедуси, как было принято его называть, в соответствии с украинско-польским происхождением семейства. Именно он, Порфирий Феофанович, занимался моим воспитанием, так как родители были заняты на работе с утра до ночи. Дедуся же был на пенсии и всю недорастраченную жизненную энергию и тоску по недосостоявшейся, недосбывшейся своей жизни обратил на внука.
Но в том-то и было все дело, что тоска эта тщательно, самым непроницаемым образом скрывалась. Потому что дедуся мой обладал ярко выраженным и довольно редким в России характером английского типа (о чем я, конечно, при его жизни не знал, да и сам он вряд ли догадывался).
Неправильное социальное происхождение (из священников). Неправильное образование – филолог и историк, да еще закончивший Варшавский университет. Наличие неправильного близкого родственника – православного епископа, причем с той же фамилией, да еще объявленного опасным врагом советской власти – все это надо было тщательно скрывать всю жизнь, не только от чужих, но и от семьи, от своих собственных детей. Дедуся правильно рассудил, что «лишнее знание» может погубить юное поколение – пусть себе безмятежно растут пионерами и комсомольцами, ни о чем не догадываясь. Сам «переквалифицировался» в бухгалтеры и упорно отказывался от постоянно предлагаемых повышений (чтобы не заполнять анкет). И никогда и ни при каких обстоятельствах, ни на работе, ни дома – ни слова, ни намека, ни полунамека о политике. Только с внуком, в шестидесятые годы, начал себе кое-что позволять, отдельные ядовитые реплики подавать, не понятые мною тогда, но глубоко запавшие в душу.
Какими же воистину английскими свойствами характера надо было обладать, чтобы всю жизнь свою вот так зажать в кулаке? Беспощадно загнать вглубь, захоронить свои взгляды, вкусы и интеллектуальные запросы, запрятать всего себя истинного и так держать в железной узде всегда и везде, ни разу не сорвавшись. Благодаря этой железной воле и выдержке дедуся исхитрился не попасть под каток репрессий, ушел, как Колобок, от ЧК-ГПУ-НКВД, спас себя и семью, хотя чемоданчик со сменой белья и сухарями всегда стоял наизготовке: вероятность ареста он все же считал очень высокой.
К окружающему миру дедуся – тоже вполне по-английски – относился с легким, скрытым презрением. Чего стоили одни только прелести обитания в большой коммунальной квартире, в которую превратился предназначавшийся когда-то для его семьи отдельный домик в Замоскворечье. Грязь, пьяная ругань, клопы и тараканы, мелкое и крупное хамство со стороны случайных, неряшливых и полуграмотных соседей (не все они были такими – но большинство). Все это близко знакомо, без сомнения, моим соотечественникам старшего поколения. Ничего нового я им тут не открою, это англичанам надо объяснять, что такое коммуналка и почему она сыграла столь значительную роль в формировании советского образа жизни и мышления…
Все терпели, все как-то выживали, хотя душа и протестовала иногда яростно. Но дедуся переносил все невзгоды и превратности судьбы стойко и гордо, отвечая ей, этой несправедливой, нелепой жизни, лишь все тем же внутренним молчаливым презрением, раз и навсегда запретив себе всякие жалобы и нытье и неизменно демонстрируя ту самую знаменитую «жесткую верхнюю губу», которой так гордятся англичане.
Лишь в одном он нарушал неписаные правила джентльмена – позволял себе иногда открыто саркастические, издевательские реплики в ответ на хамство и оскорбления. Мог, например, витиевато, с никому вокруг не понятными аллюзиями, извиняться перед пьяным жлобом, отдавившим ему ногу в трамвае. Настоящий англичанин в такой ситуации просит прощения искренне, без всякого сарказма, просто даже машинально, так крепко в него это вбито с детства – говорить «сорри», если тебя невзначай толкнули или наступили тебе на что-нибудь.
А мой дед доводил иногда жлобов почти до исступления и рисковал спровоцировать их на насилие. Но в большинстве случае хамы просто терялись, не понимая такого языка и не зная, как на него реагировать. Иногда даже имел место желаемый педагогический эффект, когда обидчик решал вдруг повиниться: «Ну что вы, это же я вас толкнул, а не вы меня».
Сарказм – штука в Англии весьма популярная, но применяемая обычно за глаза. Очень даже принято в разговоре с общим знакомым поиздеваться над отсутствующим или – и того лучше – над правительством, местными властями или, например, глупой модой. Но почти никогда, даже в легкой форме, сарказмом не бьют человеку в глаза: это запрещенный прием, удар ниже пояса. Несколько раз я попадал впросак, и друзья и даже начальники в ужасе восклицали: «God, Andrei, you are being sarcastic!»
Реакция при этом была такая, как если бы я выругался в чей-то адрес трехэтажным матом. Поначалу мы с женой недоумевали: разве не лучше сострить, пусть едко, чем прямо сказать резкость? Нет, не лучше, утверждают англичане. Ведь сарказм – по определению – преувеличение, нечто противоположное традиционному преуменьшению, недосказанности. Здесь на такое попрание неписаных правил хорошего тона идут разве что, когда хотят кого-то сильно обидеть…
Но посмотрел бы я на англичан с их «недосказанностями» в России! Хотя почему – «бы»? Собственно, я на них там смотрел, и не раз. Видел, как округляются их глаза и раскрывается в недоумении рот.
Впервые я увидел живых англичан в конце шестидесятых годов. Это были лондонские школьники, мои ровесники, подростки, приехавшие в Москву по обмену. Я был прикреплен к замечательному, веселому, контактному парню по имени Клайв Камберс.
Уже тогда меня поразило совершенно взрослое достоинство, с которым держались наши гости. Не надменность, но именно достоинство, при неизменно спокойной, улыбчивой доброжелательности. Сильный, сдержанный, уверенный в себе Клайв неожиданно чуть было не расплакался, когда я завел ему дома на своей скрипучей «Яузе» сомнительного технического качества запись «Битлз» – «Клуб одиноких сердец». Для него это был просто шок и невероятный сюрприз – на окраине коммунистической Москвы, в хрущевской пятиэтажке, в самый разгар холодной войны – и вдруг любимый диск любимой группы. А для английского подростка того времени «Битлз» были не просто увлечением, а иконой, знаменем, смыслом жизни.