Инквизитор Светлого Мира - Страница 21

Деревянный Иисус выполнен довольно реалистично. Высотой ровно в человеческий рост – если чуть прищурить глаза и покачать головой, то кажется, что он еще живой и корчится от боли. Конечно, он слишком темен кожей – дерево, из которого вырезано распятие, стало коричневым от времени. Фи! Иисус – темнокожий, почти как араб. Впрочем, он и был древним евреем – почти арабом. Зато белки его глаз, в муке возведенных к небу, раскрашены белой краской. А кровь, текущая из ран, оставленных шипами венца и гвоздями, вбитыми в руки и ноги, красная как кармин. Здорово! Диего представляет, что держит в руке молоток, что приставляет огромный ржавый гвоздь к руке Иисуса и она вздрагивает от предчувствия боли. Диего тоже вздрагивает от горячей волны сладострастного удовольствия, проходящей по его телу.

Вот повезло Иисусу с отцом. Его отец – Бог. Здорово, наверное! Диего едва заметно косится на своего собственного папашу и с ненавистью кривит губы. "Что бы ты сделал, если бы твой отец был Богом?" – спрашивает он себя. И отвечает себе: "Я сам стал бы Богом. Чтобы иметь власть над живыми тварями. Чтобы создавать их по желанию своему и затем убивать их. Я не позволил бы распять себя. Не позволил бы".

Бог создал людей, чтобы потом убивать их тысячами, миллионами. Однажды он утопил все живые существа живьем – правда, нескольких оставил на развод. А когда люди снова размножились в достаточной степени, залил всю землю их кровью. Но и этого показалось ему мало. Он послал своего сына в мир людей, чтобы того убили. Он обманул своего сына. Он обещал сыну, что тот спасет человеков – и добросердечный Иисус говорил людям, что нужно любить друг друга. Наверное, когда он умирал, он верил, что искупит своей смертью человеческие грехи. Он не представлял, что через одиннадцать столетий после его смерти будет создана инквизиция, которая будет пытать и убивать Его именем. Святая Инквизиция. Прекрасная, великолепная инквизиция!..

Диего облизывает губы и прищуривает глаза. Он снова представляет себе, как вбивает гвоздь в тело человека. Нет, гвоздь – это слишком слабо! Диего берет в руку огромный восьмидюймовый шуруп – он видел такие у отца на стройке. Шуруп не должен пройти между костями – это не так больно. Диего приставляет никелированное острие шурупа прямо к кости запястья и ломает ее с хрустом, ударяя молотком раз за разом…

Он приходит в себя оттого, что взбешенный отец волочит его прочь из церкви, вполголоса извиняясь перед прихожанами. Оказывается, Диего забылся, полностью ушел в себя. Он начал сладостно стонать на весь зал и даже, кажется, громко испортил воздух. Высокая дверь хлопает за их спиной, но Рауль пока сдерживается – он хороший христианин, он не может лупцевать своего беспутного сына не только в пределах храма святого, но даже и на улице. Рауль тащит Диего – почти несет за шиворот. До дома двести метров, и Диего знает, что ждет его дома.

– Боже, накажи его, – шепчет Диего. – Поразит тебя Господь чахлостью, горячкою, лихорадкою, воспалением, засухою, палящим ветром и ржавчиною; и будут они преследовать тебя, доколе не погибнешь…

В светлых глазах его пробегают искры гнева – слишком холодные, чтобы казаться сумасшедшими.

В семнадцать лет Диего Санчес был довольно странным парнем. Его ровесники старались не отставать от моды – носили длинные волосы, цветастые приталенные рубашки, расстегнутые до пупа, и брюки, расклешенные настолько, что при передвижении пешком существовал риск запнуться, упасть и расквасить себе нос. Мини-юбочки его сверстниц кончались чуть ниже ватерлинии трусиков. Сексуальная революция наступала на закостеневшие традиции буржуазного мира. Хиппи мирно лежали на травке, курили марихуану и проповедовали любовь. Заматеревшие Битлы уже выпустили свою последнюю пластинку и с шумом распались на составные части. Джимми Моррисон брел через наркотический шторм. Все это мало трогало Диего. Будущее, накатывающееся как цунами на настоящее и разбивающее его в щепки, мало волновало его. Он все больше уходил в прошлое. Далекое прошлое.

Он уже больше не называл себя Диего. Он звал себя Вальдесом. Он вычитал это имя в одной из книг об инквизиции. Он решил, что это имя больше соответствует его сущности. Он так упорно отстаивал свое право на новое имя, подтверждая его кулаками, что даже наиболее упрямые из его ровесников сдались – решили, что здоровье дороже. Отца, который мог бы попытаться как-то воздействовать на него, больше не было. Отец умер. А мать… Она просто боялась сына.

Он был достаточно привлекателен внешне – многие из девчонок охотно оставили бы ради него своих гривастых парней, украшенных дешевыми бирюльками и нечесаными бакенбардами. Вальдес был высок ростом, строен, двигался с замедленной грацией, выдающую в нем опасную силу, сжатую, как пружина. Кроме того, он был светлоглазым и светловолосым – это редко встречается среди испанцев, особенно среди южных, и привлекает внимание женщин. Но Вальдес обращал мало внимания на девчонок.

Нет, пожалуй, не так. Вальдес обращал внимание на девушек недостаточно много – не в той мере, в какой это положено делать истинному мачо. Он делал это как-то слишком нетемпераментно и не по-испански – словно был не горячим андалусийцем, а холодным норвежцем. Он слишком мало трепался о своих победах над девчонками, не останавливался на улице, не хлопал себя по бедрам, не округлял глаза и не произносил громко «Dios! Que guapa es!» [4], когда какая-нибудь местная красавица, виляя круглым задком, проходила мимо него. Он выглядел слишком взрослым по сравнению со своими ровесниками. В семнадцать лет Вальдес отличался спокойствием и прагматизмом. Общение с ним напоминало кожный контакт с сухой наждачной шкуркой. Он перерос те романтические чувства, которые составляли основу жизни его ровесников – перерос, так и не попробовав, что это такое. Если он оказывался в постели с какой-нибудь девицей, то, как правило, она была старше его лет на пять, а то и на десять. Он не водил девушек в кино и на танцы, он даже не угощал их мороженым или Кока-колой. Он просто осведомлялся, есть ли у девушки комната, где можно перепихнуться – потому что у него, Вальдеса, такой комнаты нет. Некоторых девчонок это приводило в состояние бешенства, кое-кто даже пытался дать ему по физиономии, но Вальдес не был назойливым: он не настаивал, он просто искал. Он шел к следующей девушке и повторял свой вопрос раз за разом, подтверждая его холодным блеском голубых глаз, пока не находил то, что ему нужно. И со временем он научился находить то, что его устраивало, точно и безошибочно. Он быстро учился разбираться в людях.

Что и говорить, своеобразное поведение Вальдеса вызывало много толков среди его сверстников. Кто-то считал его тихо свихнутым, кто-то находил все это признаком особой крутости и даже пытался подражать ему. Впрочем, Вальдесу было наплевать на это. Он жил сам по себе и ни в малейшей степени не обращал внимания на то, как реагируют на него окружающие. Тот же, кто пытался вторгнуться в пределы его жизненного пространства, или, хуже того, в чем-то воспрепятствовать Вальдесу на его пути, как правило, жалел об этом.

Представим себе ситуацию: холодный мартовский вечер, дождь нудно поливает улицу, пузыри бегут по черным лужам. До открытия танцев еще два часа, пиво надоело, а денег на что-нибудь более стоящее нет. Скучно! Скучно, амигос[5]! Компания из четырех подростков скрывается от назойливого ливня в арке дома, рядом с табличкой «Частная собственность. Стоянка запрещена». Что им частная собственность – они такие крутые! У них ботинки на платформах, у них шикарные фиолетовые джинсы, у них жвачка в зубах и в мозгах. И самое главное – у них есть две самокрутки с марихуаной. Два забойных косяка, каковые они и курят по очереди, задерживая дыхание настолько, что сладковатый травяной дым, кажется, уже начинает выходить тонкими струйками из ушей. Они уже почти поймали свой кайф. Недостаток положения состоит только в том, что никто не может видеть то, как круто они ловят свой кайф.