Инквизитор и нимфа - Страница 4

Кое-что ухитрился накопать еще шеф Марка, печальный еврей по имени Александр Гольдштейн. Марк подозревал, что немалой долей печали Гольдштейн обязан именно успеху былого проекта. Тридцать лет назад профессор резко переключился на другую тему. Или его переключили. Наполненные светом сосуды имели свое, довольно своеобразное представление о свободе мысли.

Наполненные светом… Именно свет ему в конце концов и помог. Свет и способность улавливать логику там, где остальным чудилась лишь невнятица. Марк раскрасил метильные островки, испестрившие ДНК, ядовито-зеленым, отрубил остальные цвета и вновь запустил программу. Сначала ничего не изменилось. Потом… Это напоминало след, светящийся зеленью след на рыхлом черно-белом снегу. Кое-где четко пропечатавшийся, кое-где – полустертый и едва заметный, но след был. В разных участках генома, на разных хромосомах, метильный след присутствовал у сорока процентов психиков. Марк видел его глазами, почти чувствовал пальцами, перебиравшими одну последовательность за другой. Теперь оставалось лишь найти алгоритм, чтобы след увидела и машина. Тогда отпечаток наверняка обнаружится и у остальных психиков…

Марк несся по следу, как резвая гончая, когда его тронули за плечо. Отключив очки, он поднял голову и обнаружил стоящего рядом профессора. Еще Марк понял, что уже поздний вечер. В лаборатории никого не осталось, кроме десятка попискивающих над препаратами роботов да их двоих.

– Марк, – сказал профессор, – бросьте вы все это. Пойдемте лучше в шашки сыграем, и по домам.

Шашки были невинной страстишкой Гольдштейна, но Марку показалось, что на сей раз профессора вовсе не тянуло к шашкам.

– Минутку, – ответил он и, надвинув очки, вновь нырнул в раскрашенный зеленью мир.

В шашки они в тот раз так и не сыграли.

«Механизм наследования телепатических способностей» – так звучала тема его диссертации.

Комиссия быстро и бесповоротно зарезала тему, и одним из проголосовавших «против» был шеф Марка.

Старый ученый поймал аспиранта в коридоре, когда тот уже готов был скатиться по широкой лестнице биологического корпуса и навсегда покинуть университет.

– Вы обиделись, – спокойно сказал Гольдштейн. – Обижаться не надо. Я ведь вас предупреждал, и не раз.

Салливан угрюмо ожидал, когда профессор закончит дозволенные речи и можно будет наконец уйти.

– Понимаете, Марк, – продолжил Гольдштейн, наставив на собеседника грустные еврейские глаза, – бороться с Богом можно и нужно. Мой народ, к примеру, этим занимается уже шесть тысячелетий. Весь вопрос в мотиве. Такая борьба требует большой веры. Можно верить в самого Бога – так было, например, с Иаковом. Можно верить в науку. Но бороться с Богом от обиды, оттого, что Всевышний тебе недодал или не угодил в чем-то, – и бесполезно, и глупо. А ведь вы неглупы. И должны бы понимать, что никто не даст вам использовать университетскую лабораторию как средство для личной вендетты против ордена.

Помолчав, ученый добавил:

– Если хотите совет, вот он: постарайтесь найти что-то, во что вы верите искренне, – и тогда все у вас получится.

Марк нашел в себе силы, чтобы поблагодарить за совет, которым не собирался воспользоваться.

– Напомните, Салливан, как вы окрестили ту штучку, которую раскопали у нас в генах? – Висконти улыбался. Улыбался с видом отеческим и покровительственным, так что вежливый ответ потребовал от Марка немалой сдержанности.

– «Эпигенетическая подпись».

– Мудрено. У нас это называется проще – «генетическая память». Научники раскопали вашу подпись уже больше ста лет назад, просто орать об этом на каждом углу не стали. Вы промахнулись в одном – к наследованию телепатии она прямого отношения не имеет. Зато имеет прямое отношение к… как там вы, ученые головы, выражаетесь? «Степени проявления признака»?

– Зачем вы мне это говорите?

– Вы себя-то в объекты исследования включили? Марк почувствовал, как мурашки ползут по хребту.

Ладони мгновенно вспотели.

– Что вы имеете в виду?

– Что примерно пятьдесят лет назад мы научились активировать генетическую память. Простенькая процедура, что-то вроде томографии. Облучение электромагнитными волнами определенной частоты.

Коммодор продолжал улыбаться, и в улыбке этой Марку виделась издевка.

– Половина ваших соучеников, Салливан, обязаны высокими R– и О-индексами какому-нибудь средневековому козопасу. Что касается лично вас, то один из ваших пра-пра… уж и не знаю сколько раз прадедов, живший примерно пятнадцать веков назад, вполне мог бы стать королем Ирландии. Да что там Ирландии! Он мог сколотить неплохую империю, ваш прапрадедуня, если бы догадался воспользоваться своими талантами. Чертовски жаль, когда пропадает талант…

Насмешливый голос всё звучал, но Марк уже не разбирал слов. Кабинет пульсировал красным, и пульс этот отдавался в висках так сильно, что почти заглушал речь коммодора. Одиннадцать лет потрачены впустую. Одиннадцать лет он бился о стену – и вот, оказывается, нет никакой стены… Смешно. Обидно и смешно.

Оставалась еще надежда, что коммодор лжет. Марк велел себе успокоиться и прислушаться. Что-то там было: не прямая ложь, но и не чистая правда. Беспокойство, смущение, неоднозначность…

– Салливан, не борзейте. Я спускаю вашу наглость с рук только до тех пор, пока это меня развлекает.

– Почему я ничего не знал об активации? Викторианец перегнулся через стол и ухмыльнулся в лицо Марку:

– Не должен бы я вам об этом говорить, но скажу. Решение о том, пройдет тот или иной студент лицея активацию, принимает его ментор. Франческо возражал. У вас очень высокий потенциал, и вашему наставнику настойчиво рекомендовали пересмотреть решение. Дважды он запросил дополнительное время, а уже перед самым выпуском – вам было шестнадцать – отказал окончательно. Не знаете, почему?

О, Марк отлично знал почему, но думать об этом сейчас себе не позволил. Он уже нащупал след… Ложь пряталась где-то здесь и касалась не его, а другого. Паолини, Франческо, «ваш наставник…»

Аристократический нос наморщился, а черные глаза комически округлились.

– Не тратьте на меня свои дедуктивные способности, Салливан. Они вам еще понадобятся на Вайолет. Впрочем, вы можете отказаться.

Да, и вернуться в Фанор, как возвращался после каждой неудачи – отчего приветливая и, в общем, симпатичная деревушка стала ему ненавистна.

– Знаю, Марк. – Коммодор выпрямился, и в глазах его больше не было смеха. – Знаю. Именно поэтому вы нужны мне. А я нужен вам. Ваш ментор зарвался и угодил в опалу. Он поджал хвост и убрался на Вайолет, якобы для этнографических исследований. И там вполне бесславно подох. Время ему судья. Однако его смерть может послужить и мне, и вам… многим. Если вы проведете расследование на месте и результаты меня удовлетворят, я лично, Марк, буду ходатайствовать о том, чтобы вы прошли активацию. И плевать на то, что там померещилось Франческо…

Вот. Вот оно…

– Он был вашим другом, коммодор? Не сейчас, раньше.

Висконти вздрогнул. Взгляд его сделался тяжелым и неприятно пристальным:

– Другом… вряд ли. Еще в лицее мы спорили слишком часто. Он был и моим учителем.

– Чему же он вас научил, коммодор?

– Не лгать самому себе. А чему он научил вас? Марк улыбнулся – впервые за время их разговора.

Ответной улыбки не последовало, и тогда он сказал:

– Видимо, ничему. Какие результаты вам нужны?

Тринадцать лет назад тоже была весна. Мирты еще не зацвели, но на пиниях появились зеленые стрелки новых побегов. Клумбы усыпали ирисы. Отец Франческо и Марк шагали по саду, который располагался на верхней террасе, как раз над столовой и беговой дорожкой, опоясывающей футбольное поле. Слева виднелись желтые лицейские корпуса, а впереди, за рекой, разогретый воздух дрожал над крышами палаццо и пасхальным яйцом Дуомо. Заходящее солнце облило медью колокольню Джотто. Навязчивый запах свежей краски смешался с ароматом цветения и свежестью, поднимавшейся от реки.