Инфра Дракона - Страница 3

Я был так смущен, что опять ошибся, сказал:

– Дедушка, к тебе больной!

Старик подхватил мою оплошность, превратил ее в шутку.

– Так на что вы жалуетесь? – спросил он добродушно.

– Жалуюсь? – воскликнул посетитель. – Мне есть на что жаловаться. Хотя бы на глухоту, на всеобщую глухоту специалистов…

Радий Блохин принадлежал к вымирающей уже породе прожектеров. Чтобы быть прожектером, нужны превосходное здоровье, целеустремленность, настойчивость самонадеянность и главное… великолепная неспособность к самокритике. Впрочем, среди них попадаются и настоящие изобретатели. К сожалению, отличить их так же трудно, как трудно из сотни начинающих найти настоящего поэта.

К звездам Блохин имел косвенное отношение. Техник-строитель по образованию, он работал на строительстве Главного межпланетного вокзала в Восточной Африке, на горе Килиманджаро. Специалиста, попавшего в чужую область, тянет все переделать по-своему. В то время – в начале века – уже было ясно, что все планеты непригодны для заселения и почти все бесполезны для людей. И Блохин предлагал перетасовать планеты: Венеру и Марс перегнать на земную орбиту, Марс снабдить искусственной атмосферой, а атмосферу Венеры очистить от углекислого газа. Он предлагал еще расколоть на части большие планеты – Сатурн, Уран и Нептун, – чтобы уменьшить там силу тяжести, а осколки подогнать поближе к Солнцу с помощью атомных взры­вов. На Тритоне он думал поселить колонию исследователей и отправить их в межзвездный рейс. По его расчетам, тысяч за сто лет Тритон мог бы обойти все окрестные звездные системы. Еще он собирался детей воспитывать на Юпитере, в условиях повышенной тяжести, чтобы молодые кости у них окрепли и на Земле все они оказались бы силачами. А стариков он хотел помещать на Луну, где двигаться еще легче, чем на Земле.

К удивлению Блохина, эти величественные проекты неизменно отвергались. Их не хотели обсуждать в институтах, не хотели публиковать в журналах. Блохин не поленился слетать на Куйбышевское море, к моему деду… И услышал такой ответ:

– Ваша беда, Радий Григорьевич, в том, что мысли у вас оторвались от тела. Тело в нашем столетии, а мысли в двадцать третьем. Не нужно нам вовсе расселяться по солнечной системе, нам на Земле удобно и просторно. Ваши идеи понадобятся лет через двести. Наверно, вы загордитесь: вот, мол, какой я прозорливый. И напрасно. Нет никаких заслуг в том, чтобы заниматься несвоевременными проблемами. Когда будет нужно и возможно, люди проведут реконструкцию пла­нет. И тогда они без труда продумают все, что занимает вас сейчас.

Блохин не согласился со стариком, но не обиделся.

Жить мысленно в будущих веках ему показалось почетным. Он продолжал посвящать Павла Александровича в подробности своих проектов. Старик с усмешкой развенчивал его идеи, но неизменно приглашал на следующий выходной.

Вероятно, ему нравились не проекты Блохина, а его петушиный задор, задор молодости. Со временем Радий Григорьевич стал у нас своим человеком, дневал и ночевал, ходил в оранжерею, слушал, как дед диктует воспоминания, а за столом рассуждал об орбитах, наклонах, периодах и эксцентриситетах. Даже мама, не выдержав, возмутилась как-то за обедом:

– Радий Григорьевич, все-таки неприлично – сидите рядом с дамой, хоть бы словечко вымолвили человеческое! Я же ничего не понимаю.

Блохин смешно прижал руки к груди.

– Катерина Кимовна, простите великодушно, это не грубость, а несчастье. Всю жизнь меня не понимают. Впрочем, люди вообще не понимают друг друга.

Это была его любимая теория – люди не способны понять друг друга. Женщины не понимают мужчин, взрослые – детей, люди искусства – техников, а глазное – специалисты не понимают неспециалистов.

– Эк тебя ущемили в Межпланетном Комитете! – посмеивался дед. – Я же понял.

– Нет, и вы не поняли, – настаивал Блохин. – Вы не поняли, что проект надо разрабатывать немедленно.

– А я объяснял, почему не надо. Стало быть, ты не понял меня.

Одно время Блохин прилетал к нам каждый выходной, потом исчез месяца на два и неожиданно появился утром в будний день.

Он нарушил священные часы диктовки, вбежал в кабинет и закричал, едва поздоровавшись:

– Павел Александрович, прошу, оторвитесь на минутку!

Дед нехотя выключил стенографистку, Я был недоволен еще больше: Блохин прервал нас на подходе к Нешуну.

– Новый проект? – спросил дед терпеливо.

– Никаких проектов! – воскликнул гость. – Я дал зарок – ни единого проекта. Просто несколько вопросов к вам как к специалисту.

– Пожалуйста, – сказал дед. – Я отвечу, если сумею.

– Вопрос первый, – начал Блохин. – Возьмем для примера сферу с радиусом в пятнадцать световых лет. Сколько в этом пространстве звезд, похожих на Солнце?

Дед пожал плечами:

– Мой правнук мог бы ответить на этот вопрос. Таких звезд четыре: Солнце, Альфа Центавра, Сириус и Альтаир. Можно считать и пять, потому что Альфа Центавра состоит из двух солнц. У Сириуса и Альтаира тоже есть спутники, но это не солнцеподобные звезды, а «белые карлики».

– Отлично! – воскликнул гость, словно экзаменатор, получивший правильный ответ. – Четыре или пять не составляет разницы. Теперь второй вопрос: сколько в том же пространстве малых солнц, меньше нашего раз в пять–десять, – субкарликов и карликов?

– Сорок четыре, – ответил дед. – Но вы же сами знаете.

– Вопрос третий, – продолжал Блохин, – сколько в том же пространстве совсем маленьких звезд, которые меньше «красных карликов» раз в десять и раз в десять больше Юпитера? Сколько их – четыреста, четыреста сорок, пятьсот?

– Ни одного, – сказал дед. – Таких нет совсем если не считать предполагаемых спутников солнца Лебедь и прочих…

– Почему нет? – закричал Блохин. – Нет совсем или мы не знаем таких? Вот в чем проблема. И, чтобы прояснить ее, я продолжу вопросы. Какова температура солнцеподобных звезд? Пять–шесть тысяч градусов и выше. – Он уже сам себе отвечал, увлекшись. – Какова температура малых солнц – «красных карликов»? Три–две тысячи градусов и меньше. Какова температура тел промежуточных между звездами и планетами? Видимо, выше, чем у планет, и ниже, чем у звезд, – от абсолютного нуля до тысячи градусов. Среди них должны быть тела тусклые, еле светящиеся, совсем темные: инфракрасные звезды, радиозвезды.

– Я должен напомнить, что инфракрасные звезды известны астрономам, – возразил дед.

– Смотря какие, – парировал Блохин быстро. – В середине XX века было известно около двадцати.

Известны гиганты, карлики слишком малы. Известны звезды с температурой в тысячу градусов, но не в плюс тридцать. При температуре плюс тридцать излучаются волны длиной восемь–двенадцать микронов. Такие лучи фотография не берет. Такие лучи вообще трудно увидеть, сидя на Земле. Ибо Земля наша, и воздух, и мы сами излучаем такие же лучи. Мы живем в море инфракрасного пламени. Разве можно, сидя в пламени, заметить свет далекой звездочки? Все равно, что заниматься астрономией, сидя на большом Солнце под ослепительным протуберанцем. Есть такие тела, но мы не пытались их найти, поэтому и не нашли. Надо искать, Павел Александрович. Кто не ищет, тот не находит.

Я восстанавливаю этот разговор по запискам деда.

Тогда я не запомнил, потому что не понял. Впечатление у меня было такое: опять пришел этот несдержанный человек, назойливый, как муха. Дед слишком вежлив, чтобы прогнать, терпит, слушает. Но он великан. Отмахнется, и муха будет раздавлена. Ну-ка, дедушка, встань, скажи веское слово! Молчит почему-то. Что с тобой, дедушка? Почему ты не проявил свою силу? Мне, твоему внуку, обидно.

Уже Блохин замолк, смотрит выжидательно и беспокойно. А дед все расхаживает по комнате, бурчит себе под нос:

Между охладевшими шарами,

Человеку чуждыми мирами…

– А ведь это любопытно, Радий, – говорит он вдруг. – Мир навыворот, планета с подогревом изнутри. Все не так, как у нас. Жизнь есть там, как ты думаешь? А высшие формы? Могут высшие формы возникнуть в вечной тьме?