INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Страница 63

«Сольбёский, — сказал я себе. — Сольбёский свиреп и хитер! Но негодяи даже не умеют правильно написать его имя!»

Я кусал себе руки от бешенства и отчаяния. Ах, почему я не умер в Torre Maladetta!

— Погодите, господа, погодите! — ухмыляясь, воскликнул чтец. — Тут есть еще небольшой постскриптум редактора:

«Сегодня, тринадцатого июля, ровно в десять с половиной часов утра, на холме Святого Андрея, в присутствии неисчислимой толпы народа, расстрелян изменник Иозеф Сольбеский. Негодяй проявил известное мужество».

— А ты, — спросил Анастаз, — не расскажешь ли нам и ты какой-нибудь истории с привидениями?

— За мной дело не станет, — ответил я, — потому что я был свидетелем самого удивительного явления, о каком только слыхали со времен Самуила. Но это в самом деле не сказка. Это правдивая история.

— Гм! — буркнул помощник прокурора, поджимая губы. — Неужели в наши дни кто-нибудь еще верит в привидения?

— Думаю, — возразил я, — что вы верили бы в них не меньше моего, если бы побывали на моем месте.

Эдокси придвинула свое кресло к моему, и я начал.

— Это было в последние дни тысяча восемьсот двенадцатого года. Я был тогда драгунским капитаном и служил в Хероне, в департаменте Тер. Мой полковник счел нужным послать меня для покупки лошадей в Барселону, где на второй день Рождества обычно происходил конный базар, славившийся по всей Каталонии. Для этой операции он прикомандировал ко мне двух лейтенантов нашего полка, Сержи и Бутрэ, которые были моими близкими друзьями. Надеюсь, вы позволите мне на минуту остановиться на каждом из них, ибо подробности, в которые я войду относительно их характера, не совсем бесполезны для остальной части моего рассказа.

Сержи был одним из тех молодых офицеров, которых нам поставляли военные школы и которым нужно было преодолеть известное предубеждение и даже антипатию со стороны своих товарищей, чтобы добиться их расположения. Он этого добился очень скоро. У него было очаровательное лицо, благородные манеры, живой и блестящий ум, храбрость его выдерживала любое испытание. Не было такого физического упражнения, в котором бы он не отличался, такого искусства, которого бы он не понимал и не любил; нервный и чуткий по натуре, он сильнее всего поддавался обаянию музыки. Инструмент, поющий под искусными пальцами, а особенно прекрасный голос наполняли его душу восторгом, который иногда находил себе выражение в возгласах и слезах. Если же голос принадлежал женщине и женщина была красива, восторг его доходил до исступления. Это часто заставляло меня опасаться за его рассудок. Вы легко поймете, что сердце Сержи должно было быть очень уязвимо для любви; и в самом деле, никогда почти оно не бывало свободно от одной из тех безумных страстей, от которых, как кажется, зависит человеческая жизнь; но, по счастью, эта преувеличенная чувствительность сама и спасала его от крайностей. Его пламенной душе нужна была душа столь же пламенная, с которой она могла бы соединиться и слиться; и хотя ему казалось, что он видит ее всюду, до сих пор он не встречал ее нигде. Вот почему вчерашний кумир, лишившийся ореола, который придавал ему божественность, назавтра оказывался просто женщиной, а самый страстный из любовников оказывался и самым непостоянным. В дни разочарования, когда с высоты своих иллюзий он опускался до оскорбительного осознания действительности, он обычно говорил, что неведомый предмет его вожделений и надежд не обитает на земле; но он снова искал его, чтобы снова ошибаться, как это уже было тысячу раз. Последней ошибкой Сержи была довольно посредственная певичка из труппы Баскара, только что покинувшей Херону. Целых два дня артистка занимала высоты Олимпа. Двух дней оказалось достаточно, чтобы низвести ее оттуда до уровня самых обыкновенных смертных; Сержи более не помнил о ней.

При такой чувствительности естественно, что Сержи испытывал большую склонность ко всему чудесному. В этой области всего охотнее блуждали его мысли. Спиритуалист по убеждению или по воспитанию, он был им еще более благодаря воображению или инстинкту. И вера его в воображаемую любовницу, приуготованную ему миром духов, не была простой игрой фантазии: это был любимый предмет его мечтаний, его тайный, вымышленный роман, своего рода грациозная и утешительная загадка, вознаграждавшая его при печальном возвращении после бесплодных поисков. Будучи далек от того, чтобы возмущаться этой химерой, я, даже когда ее случайно касался разговор, не раз успешно прибегал к ней, чтобы побеждать приступы его любовного отчаяния, возобновлявшиеся каждый месяц. Вообще это вещь довольно распространенная — искать счастья в идеальной жизни, когда знаешь истинную цену действительной.

Бутрэ представлял самый разительный контраст Сержи. Это был высокий, плотный мужчина, так же как и Сержи, исполненный честности, благородства, храбрости, преданности товарищам. Но лицо его было очень обыкновенно, равно как и его ум. Любовь идеальную, эту влюбленность ума и сердца, которая омрачает или украшает жизнь, он знал только понаслышке и считал выдумкой романистов и поэтов, существующей только в книгах. Что касается любви, которую он понимал, то иногда он был от нее не прочь, но не тратил на нее больше времени и забот, чем она того заслуживает. Лучшие свои досуги он проводил за столом, за который садился первым, а вставал из-за него всегда последним, если только хватало вина. После воинских подвигов единственное, что вызывало у него некоторый энтузиазм, было вино. Он говорил о нем со своеобразным красноречием и пил много, не напиваясь допьяна. По особому счастливому свойству своего темперамента он никогда не впадал в то низменное состояние, которое приближает человека к животному; следует, впрочем, признаться, что он всегда засыпал как нельзя более кстати.

Интеллектуальная жизнь сводилась для Бутрэ к очень небольшому количеству идей, на основании которых он создал себе твердые правила; он научился выражать их в непреложных формулах, очень выгодно избавлявших его от необходимости спорить. Трудность доказать что-нибудь при помощи ряда здравых рассуждений привела его к отрицанию всего. В ответ на все выводы, основанные на вере или чувстве, он, пожимая плечами, произносил два сакраментальных слова: «фанатизм» и «предрассудки». Если собеседник упорствовал, он откидывал голову на спинку стула и издавал пронзительный свист, продолжавшийся столько, сколько длилось и возражение, что избавляло его от неприятной обязанности слушать. Хотя ему и не случалось никогда прочесть две страницы подряд, он был уверен, что читал Вольтера и даже Пирона, которого считал философом. Эти два остроумца были для него верховными авторитетами, и ultima ratio[37] всякого спора, в котором он удостаивал принять участие, выражалось в торжествующей фразе: «Да посмотрите, что говорят Вольтер и Пирон». Обычно препирательство на этом заканчивалось, и он выходил из него с честью, что составило ему в эскадроне репутацию отличного логика. Ко всему прочему Бутрэ был прекрасный товарищ и, без сомнения, лучше всех в армии понимал толк в лошадях.