INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Страница 18

Слуг оставили стеречь меня, но когда один из них имел неосторожность проговориться, что консилиум врачей признал ее раны смертельными, я огласил комнату пронзительными криками.

Наконец, измученный этими приступами буйного отчаяния, я впал в какое-то оцепенение, вскоре сменившееся сном.

Во сне мне привиделась моя мать: будто я рассказываю ей свое приключение и, чтобы сделать его более наглядным, веду ее в развалины Портичи. «Не нужно идти туда, сын мой, — отвечала она, — там тебе грозит явная опасность». Когда мы шли по узкой тропинке, на которую я вступил уверенным шагом, чья-то рука внезапно столкнула меня в пропасть. Я узнал ее: это была рука Бьондетты. Я упал, но чья-то другая рука помогла мне подняться, и я очутился в объятиях моей матери. Я проснулся, задыхаясь от ужаса. «О милая матушка! — воскликнул я. — Ты не покидаешь меня даже во сне! Бьондетта! Неужели ты хочешь меня погубить? Но нет, этот сон — плод моего расстроенного воображения. Нужно прогнать эти мысли, иначе они заставят меня изменить долгу признательности и человеколюбия».

Я позвал слугу и велел ему узнать, что нового. Он вернулся с известием, что у ее постели дежурят два хирурга; ей сделали сильное кровопускание, опасаются горячки. На другое утро, когда сняли повязку, оказалось, что раны опасны лишь вследствие своей глубины. Но началась горячка, которая все усиливалась, и больную пришлось вновь подвергнуть кровопусканиям.

Я так настаивал, чтобы меня пустили к ней, что невозможно было отказать мне. Бьондетта бредила, она беспрестанно повторяла мое имя. Я взглянул на нее — никогда еще она не казалась мне такой прекрасной.

«И вот это-то я принимал за обманчивый призрак, за радужную дымку, созданную только для того, чтобы одурманить мои чувства? Она была таким же живым существом, как я сам, а теперь должна расстаться с жизнью, потому что я не хотел слушать ее, потому что я сознательно подверг ее смертельной опасности. Я тигр, чудовище! Если умрешь ты, столь достойная любви, ты, кому я так дурно отплатил за привязанность, я не хочу пережить тебя. Я умру, но прежде отомщу за твою смерть бесчеловечной Олимпии. Если же небо сохранит мне тебя, я буду твой. Я сумею отблагодарить тебя за все твои благодеяния, я вознагражу твою добродетель, твое долготерпение… Я свяжу себя с тобой нерасторжимыми узами, я сочту своим долгом дать тебе счастье и слепо принесу тебе в жертву все свои чувства и желания».

Не буду описывать всех усилий, которые прилагали искусство врачей и природа, чтобы вернуть к жизни это тело, казалось, обреченное на неминуемую гибель под бременем всех тех средств, которые должны были вылечить его.

Двадцать один день продолжалась борьба между страхом за ее жизнь и надеждой на выздоровление. Наконец горячка прошла, больная начала приходить в сознание.

Я назвал ее своей дорогой Бьондеттой, она пожала мне руку. С этой минуты она начала узнавать окружающих. Я сидел у ее изголовья. Глаза ее обратились ко мне, они были полны слез. Невозможно описать всю прелесть ее улыбки, выражение, с которым она взглянула на меня. «Я — дорогая Бьондетта для моего Альвара!» Она хотела сказать что-то еще, но меня снова заставили удалиться. Я твердо решил остаться в ее комнате, в таком месте, откуда она не могла бы меня видеть. Наконец мне разрешили приблизиться к ней.

— Бьондетта, — сказал я. — Я принял меры к розыску убийц.

— Ах, пощадите их, — ответила она. — Ведь им я обязана своим счастьем. Если я умру, то умру за вас. Если выживу — то для того, чтобы любить вас.

Не стану подробно описывать трогательные сцены, происходившие между нами до того времени, когда врачи заверили меня, что Бьондетту можно перевезти на берег Бренты, где чистый воздух поможет лучше восстановить ее силы. Мы поселились там. Еще раньше, когда необходимость перевязать раны подтвердила ее пол, я нанял ей двух служанок. Теперь я окружил ее всеми возможными удобствами и занят был лишь тем, чтобы успокаивать, развлекать ее и угождать ей.

Силы ее восстанавливались на глазах, красота, казалось, расцветала с каждым днем все более. Наконец я счел возможным завести с ней достаточно длинный разговор, не подвергая опасности ее здоровье.

— О Бьондетта! — начал я. — Я упоен любовью, я убедился, что ты — не плод моей фантазии, что ты любишь меня, несмотря на мое прежнее недостойное обращение с тобой. Но ты сама знаешь, что у меня были основания для тревоги. Открой же мне тайну странного видения, поразившего мой взор под сводами Портичи. Откуда явились это безобразное чудовище, эта собачонка, которые предшествовали твоему приходу, и что с ними сталось? Как, зачем ты заняла их место, чтобы стать моей верной спутницей? Кто были они? И кто ты сама? Успокой окончательно это сердце, целиком отдавшееся тебе и готовое быть твоим навеки.

— Альвар, — отвечала Бьондетта, — некроманты, изумленные твоей смелостью, захотели позабавиться твоим унижением и с помощью страха превратить тебя в жалкого раба своих желаний. Они заранее готовили тебе испуг, заставив тебя вызвать самого грозного и могущественного из духов; с помощью сил, подвластных им, они показали тебе зрелище, которое заставило бы тебя умереть от ужаса, если бы сила твоей души не обратила их собственные козни против них самих. Увидев твое мужественное поведение, сильфы, саламандры, гномы, ундины, восхищенные твоей смелостью, решили оказать тебе поддержку в борьбе с твоими врагами. Сама я — по происхождению сильфида, одна из самых значительных среди них. Я явилась под видом собачки, выслушала твои распоряжения, и все мы наперебой поспешили выполнить их. Чем больше гордости, решимости, непринужденности, ума ты проявлял, отдавая свои приказания, тем больше возрастало наше восхищение и усердие.

Ты приказал мне прислуживать тебе в обличье пажа, развлекать тебя в обличье певицы. Я повиновалась с радостью и нашла такое наслаждение в этой покорности, что решила посвятить себя тебе навеки. «Надо решать, — сказала я себе, — свою судьбу и свое счастье. Отданная во власть неверных стихий, влекомая малейшим дуновением ветра, лишенная чувств и радостей, раба заклинаний каббалистов, игрушка их прихотей, ограниченная в своих правах и своих познаниях, неужели я и впредь буду колебаться в выборе средств, способных облагородить мое естество? Мне дозволено принять телесную оболочку ради союза с мудрецом: вот он. Если я снизойду до положения простой смертной, если, добровольно став женщиной, я потеряю естественные права сильфиды и поддержку моих подруг, — я узнаю счастье любить и быть любимой. Я буду служить моему победителю, я раскрою ему глаза на величие его природы, о преимуществах которой он не подозревает. А он — он подчинит нашей власти духов всех сфер и царство стихий, покинутое мною ради него. Он создан быть царем вселенной, а я стану ее царицей, и царицей, боготворимой им».

Эти размышления, невообразимо быстрые у бесплотного существа, заставили меня тотчас же принять решение. Сохранив свой облик, я обрела телесную оболочку, которую покину только вместе с жизнью. Когда я стала живой женщиной, Альвар, я обнаружила, что у меня есть сердце. Я восхищалась тобой, я полюбила тебя. Но что сталось со мной, когда я встретила с твоей стороны ненависть и отвращение! Я не могла ни измениться, ни даже раскаяться. Подверженная всем превратностям, грозящим созданиям вашего рода, я вместе с тем навлекла на себя гнев духов, беспощадную ненависть некромантов; лишенная твоей защиты, я стала самым несчастным существом на свете. Впрочем — что же это я? — я была бы им еще и теперь, если бы не твоя любовь.

Прелесть ее лица, жестов, звук голоса еще более усиливали очарование этого удивительного рассказа. Я слушал и не мог постигнуть то, о чем она говорила. Впрочем, ведь и все мое приключение было непостижимым!

«Все это кажется мне сном, — думал я, — но разве вся жизнь человеческая что-либо иное? Просто я вижу более удивительный сон, чем другие люди, — вот и все. Я видел собственными глазами, как она, пройдя все ступени страдания и истощения, очутилась на пороге смерти и ждала спасения только от врачебного искусства. Человек был сотворен из горсти грязи и воды, почему же женщина не может быть соткана из росы, земных испарений и солнечных лучей, из сгустившихся остатков радуги? Где возможное?.. Где невозможное?..»