Иная сила - Страница 7
Граф почтительно склонил голову в знак полнейшего своего согласия с монархом.
Тем временем фон Штраубе успел вспомнить недостающие слова, однако это оказалось лишним. Император приблизился к ним пятерым и сказал:
— Встаньте, благородные мальтийцы. Я вижу, вы и так истомлены долгими странствиями.
Все поспешно поднялись с колен. При этом братья Жак и Пьер, утайкой от комтура изрядно выпившие по дороге, дабы спастись от холода, крепкого вина, слегка покачивались в своих жестянках, так что, пожалуй, впрямь смотрелись как порядком истомленные.
— А мы тут говорили с графом о государственных делах, — продолжал император, — вдруг я смотрю в окно и что вижу? Сию обветшавшую повозку с рыцарями, едущими в ней. Какой иной рыцарь, будь он на моем месте, отказал бы странствующим собратьям в приюте?
Даже, пожалуй, и фон Штраубе, не знай он о предуготовленности такого поворота дел, не усомнился бы ни на миг, что так оно и было в действительности — столь искренне говорил все это государь.
— О, поступок истинного рыцаря! — тоже с искренними совершенно слезами умиления проговорил комтур, прижимая руку к груди. — Граф Литта, последний комтур скитающегося ордена, приветствует вас, государь.
— Что ж, граф, — сказал император, — представьте мне уж заодно и остальных своих рыцарей… Э, да один, по-моему, даже слепой…
Отец Иероним заговорил, опередив комтура:
— Очи мои незрячи — то правда, государь. Но истинный слепец тот, кто не видит Господа нашего впереди себя, меня же лишь Он один ведет за собою.
— Достойный, достойный христианского рыцаря ответ, — похвалил император. — Кто же тебя, однако, наградил этими бельмами?
На этот раз уже комтур поспешил с ответом, опережая слепца:
— Сей доблестный рыцарь Ордена, отец Иероним, — сказал он, — принимал участие в морском сражении против турок. Рядом с отцом Иеронимом взорвалась пороховая бочка, и взрыв пороха навсегда ослепил его глаза, но никак не рыцарскую душу его. Он и сейчас, в свои девяносто лет, готов сражаться против любых неверных и, несмотря на бельма свои, мечом, смею заверить вас, государь, не промахнется, ибо сам Господь направляет руку его.
— Гм, слепец, рубящийся на мечах… — с немалым удивлением проговорил государь. — Любопытно бы посмотреть… Тут у меня один малопоместный дворянин из Владимирской губернии возрешился подать прошение на высочайшее имя о невозможности призвания его осьмнадцатилетнего недоросля к военной службе — и какой, по-вашему, приводит резон? — С этими словами император взглянул на Ростопчина. — У недоросля его, видите ли, слабое зрение, отчего тому носить прописано очки!.. За прошение, поданное не по уставу, дворянин тот уже сидит в крепости, а вот с недорослем его будем решать. Полагаю поручить сие графу Аракчееву. Моя пропозиция — дать ему чин четырнадцатого класса и услать писарем подале Иркутска без права повышения в чинах. Уж с писарским делом справится; я так полагаю — коли в очках, то писать умеет. — И он снова перевел взгляд на комтура и кивнул в сторону отца Иеронима: — А сколько, вы сказали, ему лет? Ужель впрямь девяносто? Никак бы не подумал. Какая осанка! Сила какая в руках! Откуда такое в его годы?
Комтур снова заторопился с ответом:
— Я так мыслю — от праведной жизни и монашеского воздержания, государь.
— Вот! — подхватил император, обращаясь опять к Ростопчину. — Почему безжалостно и караю распутство и пьянство среди нынешних наших дворян. Что бы там заступники их ни говорили, что, де, молодо — зелено, а я карал и буду карать! — Он все более распалялся. — А то иной к тридцати годам уже не воин, а тюфяк с соломою! Нет, шпицрутенами, шпицрутенами всю дурь из них вышибу! И Указ о дворянской вольности мне тут не указ! Особливо в части дворянской неприкосновенности. Вот мой указ! — Государь похлопал по могучему плечу отца Иеронима. — Праведная жизнь и воздержание — и будешь не тюфяком, а истинным рыцарем до девяноста… Ладно, комтур, а что скажете о других своих рыцарях?
— Это — монахи-рыцари Ордена шевалье Пьер де Сютен и виконт Жак д’Орильи, — сказал граф Литта, а те низко опустили головы — как фон Штраубе понял, дабы государь не уловил в их дыхании запаха вина. — Оба, — продолжал комтур, — принадлежат к знатным французским фамилиям, и оба вступили в Орден и приняли монашеский постриг после происшедшей на их родине революции. Оба превосходно владеют искусством фехтования, и оба…
Но государь вдруг поморщился — то ли все же учуял запах вина, растекавшийся от рыцарей, то ли само упоминание о революции было ему неприятно, то ли их жестянки не внушили ему уважения — и, мигом утратив к ним всяческий интерес, перешел к фон Штраубе.
— Ну а об этом юном рыцаре что вы мне можете интересного поведать?
— Сей молодой рыцарь — барон фон Штраубе. В его славном роду все младшие отпрыски с юных лет поступали на служение в Орден, так повелось еще со времен крестовых походов. Вначале то был орден Тамплиеров, а после его разгрома в четырнадцатом веке — на служение к нам. А род его — один из древнейших в мире и ведет свое начало от королей благочестивой Меровингской династии, коя, в свой черед…
Фон Штраубе осмелился поднять голову и с удивлением взглянул на Литту. Не слишком ли близко подходил комтур к его Тайне в своих речах? И отец Иероним уставил на Литту свои бельма. Да граф и сам, должно быть, почувствовал, что излишне далеко может забрести в своих речах и осекся на полуслове.
По счастию, император этого не заметил — слишком его поразили предыдущие слова.
— От Меровингов, я не ослышался? — спросил он. — Это какой же, стало быть, век?
— Хлодвиг, первый король из династии Меровингов, — пустился в объяснения комтур, — он же первый король франков, правил в шестом веке от Рождества Христова. Однако род Меровингов известен с более давних времен и, как считают многие, восходит…
И снова отец Иероним словно бы ощупал его своими бельмами, и снова осекся комтур. Нет, решительно не стоило ему вдаваться в столь давнюю родословную фон Штраубе. Тут каждое слово — что шаг по тонкому ледку, готовому вот-вот хрустнуть под ногами.
Государю, однако, пока что и упоминания о Хлодвиге было довольно.
— Шестой век! — восхитился он. — Это даже на три века будет подревнее нашего легендарного Рюрика! Что ж, в столь древнем роду, полагаю, сумели сохранить понятия о рыцарской чести…
Фон Штраубе между тем, пользуясь задумчивостью императора, решился посмотреть ему в лицо. И снова произошло это, что случалось с ним весьма редко, и что он называл для себя наитием. Лицо императора — так почудилось ему — вдруг исказилось, изменило цвет с белого на предсмертно синий… Боже, шелковый офицерский поясной шарф туго обтягивал ему шею, не давая дышать. Глаза выпучились, язык начал вываливаться изо рта…
В ужасе фон Штраубе перевел взгляд на Ростопчина. Наитие все еще не покидало его, но подобного ужаса теперь не вселяло. В этом наитии граф был не так молод, но вполне бодр. А вот за спиной его… за спиной его полыхал огромный город — нет, не каменный Санкт-Петербург, какой-то другой, деревянный город с бесчисленными маковками церквей… Впрочем, то было слишком далеко, оттого мигом развеялось. Перед ним опять стоял молодой граф и аристократически-надменно чему-то улыбался.
И горло императора уже не перехватывал этот страшный шарф, и лицо его было по-прежнему бело.
— Шестой век… — задумчиво повторил государь. — И, говорите, затем несли послушание в ордене Тамплиеров? — повернулся он к комтуру.
— Именно так, ваше величество, — склонил голову Литта.
— Любопытно, весьма любопытно, — так же задумчиво сказал император. — Полагаю, мы еще к этому вернемся… А это что у вас за узел? — сменив тон, спросил государь.
Рядом с комтуром лежал тюк, обернутый мальтийским плащом, — граф прихватил его в последнюю минуту перед тем, как выйти из дому. Снова же по улыбке Ростопчина фон Штраубе понял, что все обговорено, однако на искренности в голосе комтура это опять никак не сказалось.