In Telega (сборник статей) - Страница 27
Наш, о котором разговор, вообще процвел рядом со своим мраморным подобием - обломком Каллимахова шедевра и, будучи по сути всего лишь лопухом развалин, пытается противопоставить аристократизму обломка белые, хотя вроде бы красноватые и желтоватые, крупные свои цветы, а каррарский обломок тоже белый, но и желтоватый, и на нем замерла зелено-коричневая крапчатая ящерица. Она посидит-посидит и стремглав исчезнет к той гоголевской поре, когда "...везде устанавливал свой темный образ вечер, над развалинами огнистыми фонтанами подымались светящиеся мухи, и неуклюжее крылатое насекомое, несущееся стоймя, как человек, известное под именем дьявола, ударялось без толку в очи".
Обычно руины - всего лишь развалины, и только античный мир оставил их нам как эстетическую самоценность, хотя и без замков с привидениями, башен царицы Тамары и румынского вурдалака Дракулы. Так что опять Гоголь. Для нас и о нас.
"Самое это чудное собрание отживших миров, и прелесть соединенья их с вечноцветущей природой - всё существует для того, чтобы будить мир, чтобы жителю севера как сквозь сон представлялся иногда этот юг, чтоб мечта о нем вырывала его из среды хладной жизни, преданной занятиям, очерствляющим душу, - вырывала бы его оттуда, блеснув ему нежданно уносящею вдаль перспективой, колизейскою ночью при луне... невидимым небесным блеском и теплыми поцелуями чудесного воздуха, - чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным человеком..." Касательно воздуха в одном письме даже уточняется: "Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри".
А мы (и остальной мир тоже) "из среды хладной жизни" давно приникли на манер первых квиритов к сосцам Капитолийской волчицы, хотя сама волчица изваяние скорей этрусское, а Ромул и Рем самочинно приделаны к ней Гульельмо делла Портой в шестнадцатом веке.
И все-таки это, пожалуй, мы с вами, сызмала не знавшие каррарских акантов и клеверных табернаклей, мы, ложноклассические, пустяково-рококовые, сецессионные и функциональные, оставившие после себя в лучшем случае вполне рукотворное сельбище - EUR, воплощенную муссолиниевскую фантазию духовного ранжира, горизонтальную идею наперекор семизвонным холмам, так что не спасают даже ни экстравагантность здешнего "гриба", ни стадион, ни рафинадный кубик "колизея", зато делают свое дело пинии - единственные на свете деревья, сочетающие в себе горизонталь с вертикалью.
А Гоголь, тот про свое: "И вот уже, наконец, Ponte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! Как забилось его сердце!.. Вот предстали перед ним все домы, которые он знал наизусть: Palazzo Ruspoli с своим огромным кафе, Piazza Colonna, Palazzo Sciarra, Palazzo Doria; наконец, поворотил он в переулки, так бранимые иностранцами... где изредка только попадалась лавка брадобрея с нарисованными лилиями над дверьми, да лавка шляпочника, высунувшего из дверей долгополую кардинальскую шляпу, да лавчонка плетеных стульев, делавшихся тут же на улице..."
На улочках и улицах этих история не просто представима, но ощущаема и реальна. В той вон таверне, например, всё еще уваривают для Императора коровьи щеки, вымоченные в известковой воде особого источника; все еще взбираются на макушку Святого Петра по внутрикупольной лесенке, слегка накренясь сообразно яичной скорлупе стены, ослики, навьюченные комками свинца и кирпичом, и никогда им уже не попастись на лужайке в термах Каракаллы. Микеланджело, только что поколотивший подрядчика за то, что лентяй не гасит известь на века, сам доглядывает за работами, а заодно сочиняет сонеты Виттории Колонне. За Тибром, но на своем наречии, потомок строивших Колизей иудейских рабов Иммануил Римский в свою очередь слагает сонеты тоже; тихо договариваются в темнице о будущем человечества апостолы Петр и Павел; как всегда, на вилле Зинаиды Волконской множество гостей и вообще русских в Риме несчетно: и Тургеневы, и Герцен Александр Иванович, и Вяземский, и Жуковский, и - мимоездом - сам Достоевский, наверняка угадавший, что и здесь будут свои бесы, всполошенные мордатым мегаломаном; все еще захаживает в Ватикан, хотя давно умер, поэт Вячеслав Иванов; все еще пишет эскизы Александр Иванов; наводит мистические мосты с католицизмом Владимир Соловьев, а увлеченный военный человек Павел Муратов сочиняет драгоценную книжку "По Италии".
В обратную же сторону, в простуженную землю Септентрионов отправляются Фьораванти и Алевиз Фрязин, Росси и Растрелли, Труцци, Чинизелли, Тальони, Трезини, Чеккетти - всех разве перечислишь?..
И ничто не исчезает... Ничто не исчезает? Так уж! А то, что разворотили потрудившиеся не хуже гуннов гении Ренессанса, для быстроты добывавшие мрамор прямо в Колизее? А сказанный Микеланджело, пробивший окна в Пантеоне? А помянутый мегаломан, прорубивший проспект через римский форум?
И все-таки всё остается. Пусть в виде своего отсутствия или кругов на воде, пусть следом ящерицы на камне. Взять римский диалект - романеско. Мой друг рассказывал, что его бабушка вполне обходилась римской речью, да и сам он еще кое-что понимает, да и на улице нет-нет кто-нибудь обронит словцо. И хотя не пишет больше на веселом наречии неприличных своих сонетов приятель Гоголя Белли, и нынче, условно говоря, in bocca romana сплошь lingua toscana, но несметные количества перелетных скворцов в кронах EURского парка уж точно гомонят на романеско, обсуждая, куда и как лететь дальше...
Скворцы над Римом! Такого больше нигде не увидишь. В тихий весенний или осенний день, едва тишина оборвется резким звуком или выхлопом мотоцикла, на котором потомок цезарей промчался к своей славе или бесславью или просто на службу в магазин, где, скажем, обувает дам, взирая при этом на них замшевыми глазами, так вот достаточно любого внезапного звука, и с только что многозвучно щебетавших и гомонивших деревьев срываются миллионы птиц и собираются в поднебесье огромными шарами - подобиями японского фейерверка, только сейчас шары черные и выглядят фейерверочным негативом. И шаров этих бессчетно. И в каждом согласным движением коловращаются тысячи скворцов. И "на блистающем - по словам Николая Васильевича - серебряном небе" или не на серебряном, "но невыразимого цвету весенней сирени" шары эти мерцают, то возникая, то исчезая, а получается так потому, что, когда птичий сонм закладывает вираж и ложится на крыло, то есть, по определению Вазари, видится "в пространственном сокращении", он для нашего глаза растаивает, но мгновенье спустя вспыхивает четкой чернеющей сферой, и шаров этих - не сосчитать, и одни чернее, потому что ближе, другие серее и еще серее, и еще бледнее или потому что дальше, или потому что легли на крыло, и сколь бы высоко в небо вы ни глядели, всюду медленное воздухоплавание уже почти неразличимых птичьих сфероидов, и совсем уже угадываемых, и, возможно, уже только померещившихся.
И если небеса зеркальны земле, то так же бессчетны вглубь слои римских тысячелетий. В феллиниевском "Риме" копающий метро инженер сетует, что, сколько ни рой, до конца не докопаешься, а в музее на Капитолийском холме бесконечный пирог веков вовсе ошеломляет. Вот вроде бы самые древние погребения - всего лишь бурые пластиночки бывших костей в абрисе угадываемого скелета, однако внутри одного из них какая-то горстка серых чешуек - подобие самой далекой птичьей стайки, а это, оказывается, не родившийся римлянин в материнском чреве...
Успей дитя появиться на свет, его бы наверняка вскормила волчица...
Моему коллеге, Андрею Сергееву, Ахматова как-то сказала: "В Риме всего слишком много. Человек этого построить не мог. А если не человек - то кто?.."
Вот именно - кто? И как. Как возведен Колизей? Как в голове можно было держать столь невероятный замысел? На чем чертились бессчетные чертежи? Чем и кем чертились? Какие десятники умудрялись в них разобраться?..
И что вообще представляет собой тот, кто "этого построить не мог"? Как трактовали его наши соотечественники, пусть не тайновидец Владимир Соловьев, но приверженный типажу Гоголь?