In Telega (сборник статей) - Страница 2
Автор этих соображений не пурист. Он бывает рад и заемному слову, и говору, и фене, и оканью с аканьем. И даже гэканью. И кухонной ругне. Он просто полагает, что великий язык не должен быть опошляем безвкусицей. Язык - это дворцовый бал и большой королевский выход, куда шантрапе вход заказан...
...В том городе цирковое общежитие находилось в одном здании с цирком. На кухне циркачка в халатике, за который держалось сопливое дитя, варила манную кашу. Когда по радио объявили ее выход, она, скинув халатик, под которым оказалось нечто златотканное, прямо из кухни ушла ходить по проволоке, поручив манную кашу подруге, на сопредельной плите кипятившей белье конной группы калмыцких наездников, а дитяти сказав: "Сэшунечка, одевай-но скоренько бэлеточки и побеги до папочки!"
Тут автор, понятное дело, закручинился и отправился читать "Идиот" от Достоевского.
СПЛОШНОЙ ГИППОПОТАМ
Когда-то один женоненавистник подучил меня интересоваться у девушек с целью выяснения их окультуренности, что такое "гиппопотам". Я стал спрашивать и, слыша в ответ или "да ну тебя!", или "такое животное", сразу терял интерес к испытуемой.
На первой, кто ответила "бегемот", я женился.
Хотя девичье неведение уже было симптомом нашего с вами отпадения от природы, та пока еще высовывала белужьи морды из Волги, вбегала лосями в Сокольники, гремела соловьями во дворах возле Института курортологии, и жизнь даже обыкновенных людей была полна всяческим вдохновением. Некто безымянный выдумывал породы собак, кто-то неведомый сочинял пасьянсы (как такое вообще приходит в голову?!), кто-то пытливый удлинял число "пи".
Поневоле вдохновенное, ибо вынужденное опознавать и нарекать объекты природы и мироздания, человечество в кропотливом своем рвении действовало анонимно, и это в поезде, пересекавшем Кастилию, довел мне незабвенный мой товарищ, литературовед Самарий Великовский. Езда по ночной родине Дон Кихота была сплошным удовольствием - вагон не мотало, колеса катились плавно, в коридорном конце, развалясь в кресле, всю ночь сидел проводник с большим пистолетом и разительно отличался от российского коллеги, к коему в глухую пору не достучишься, ибо тот или спит сном проводника, или запирается с проводницами и квасит харцызский самогон. А поскольку я всю дорогу изумлялся тогдашней новинке - маленькому калькулятору, - спутник мой сказал вот что: "Наша привычка спесиво ставить свое имя где можно и где нельзя постыдна. Творцы этой гениальной вещицы - разве они кому известны?.."
Так же безымянно люди тысячи лет придумывали для тысяч языков тысячи слов и понятий, нарекая то ничтожную мошку, то громадину с хвостообразным носом, то кого-то, кого никогда не видно, ибо вокруг зеленый сумбур и неразбериха, откуда выскакивают опасности с клыкастыми пастями и когтистыми ногами или вылетает жалящая жужжащая докука. Помните в "Иосифе и его братьях", как первочеловек, сказавший частице окружающего хаоса "я тебя назвал!", набирался уверенности?
Люди, однако, довыдумывались, и окружающий мир больше не доверяет нам своих крупных планов, природа, виднеясь на горизонте слабыми зубцами синеющей кардиограммы леса, покидает нас и, хотя располагает именованием всякой травинке и мотыльку, возвращается в доманновский хаос, и никто-никто больше не скажет "я тебя назвал"...
Но к чему это я? А к тому, что вокруг - уже давно сплошной гиппопотам. Даже птицы - гиппопотам. Пернатого от пернатого отличить не можем. Голосов их и подавно. А хоть бы и можем, но подевали куда-то глаголы, назначенные речью для обозначений птичьего голосоведения.
Вы пристаете к ребенку: "А как делает курочка? а петушок?" А вот если пристать к вам: "А неясыть? а козодой? а свиристель?" Скажем, поэт К. к слову "тропа" приплел для рифмы "скопа", и она у него "кычет", ибо рифмует поэт про родные степи, где "евразийские орды со всеми кагалами и со всеми каганами погребены", причем доглядывает у него за отчиной и дединой страж всякой народности - строгая птица кречет.
Поэт врет.
Кречеты кружат не над славянской степью, а над лопарской тундрой, и птица они импортная, привозившаяся соколиной охоты ради за большие деньги аж со Шпицбергена. Скопа же по орнитологической книжке "молчалива, голос короткий свист".
У бьющих себя в грудь так всегда. У просто писателей всегда не так. Вспомним, какие сокровища ушли на первую фразу простенького чеховского "Налима". "Летнее утро. В воздухе тишина; только поскрипывает на берегу кузнечик да где-то робко мурлыкает орличка..."
Давайте и мы, чтобы не ошалеть от народности, бездарности и стёба, коллекционировать хотя бы утраченные птичьи глаголы, как делал это когда-то Юлиан Тувим в статье "Очерк чирикологии" или древнеримский поэт Альб Овидий Ювентин, написавший по данному поводу даже поэмку "Elegia de Philomela".
Итак, курицы квохчут, гуси гогочут, утки крякают - говорите вы... Лебеди ячают, зяблик рюмит, выпь бухает, галка чалкает - говорю я.
Продолжайте...
ЧАЙКА И ЧИБИС
По-польски "чайка" - mewa, но чайка (czajka) в польском есть тоже и означает чибиса. Одинаковые, но разносмысленные слова обоих языков, случается, сбивают с толку, и польский переводчик пьесы Чехова (кто - не важно) крупно ошибся, озаглавив перевод "czajka". Смысловой ряд пьесы переориентировался на чибиса - вздорную птичку с дурацким хохолком, кричащую в лугах "чьи вы?", а еще называемую у нас пигалицей, а также словцом, какое напечатанию не подлежит.
И вот знаменитейший польский режиссер (кто - не важно) решает ставить Чехова, для чего берет сказанный перевод. Сведущие люди наушничают ему об ошибке переводчика, думая, что режиссер это учтет. Но режиссеры ничьих мнений не учитывают и, если припереть их к стенке, говорят, что "так видят" или (против чего уж совсем не попрешь) что это "новое прочтение". В Польше закипела дискуссия, кого имел в виду Чехов - чибиса или чайку? Мнения разделились. Русский текст в расчет не брался. Эмблему МХАТа не вспоминали. Даже то, что члены Политбюро ездят на "Чайках", а не на "Чибисах", то бишь "Пигалицах", споривших не остановило. Литературоведение же обрело на века текстологическую проблему.
Дело обычное. Пытливое существо - человек любопытствовать порой устает и познанием небрегает. Сумма этих снов разума становится или молвой, или создает стойкий предрассудок, о чем я и подумал, услыхав (на сей раз от литературоведа по радио) о знаменитой лермонтовской "ошибке" лжеродительном падеже в строчке "из пламя и света рожденное слово...".
Перескажу рассказанное еще Иваном Панаевым. Привозит Лермонтов Краевскому стих "Есть речи - значенье...". "Дивная вещь! - ахает Краевский. - Однако следует писать "из пламени и света"". "Вздор, - отвечает Лермонтов. - Поэтам вольности позволены. И у Пушкина их много. Дай-ка переделаю..." Через пять минут он бросает перо: "Ничего нейдет в голову. Печатай как есть. Сойдет с рук..."
Но с рук Лермонтову не сходит. А зря. Миф об ошибке неправомерен, иначе припомним Державину "сын время, случая, судьбины...", а Пушкину - "что скрыто до время у всех милых дам". Классики ставили такой родительный, ибо в именительном произносили време, пламе (по-церковнославянски пламё), что склоняли по типу "поле", "море". Другое дело, что к тому время форма эта сделалась архаична. Возможно, поэтому тот же Пушкин признал все же "грамматическую ошибку", на которую указали ему критики в строке "на теме полунощных гор" ("Руслан и Людмила", Песнь третья), и переделал ее "на темени полнощных гор".
Этим летом я услышал от одного абитуриента, что на экзаменах в университет свирепствуют, спрашивая, сколько колонн у Большого театра. В мои годы вопрос этот тоже полагался роковым, но почему за десятилетия было не пересчитать их хотя бы на денежной бумажке? Пушкин прав - мы ленивы и нелюбопытны. И Лермонтов прав, утверждая: "есть речи - значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно!" Скажем, речи экскурсоводов, выводящих славу русской деревянной архитектуры из того, что всё, мол, без единого гвоздя... Хотел бы я видеть гвоздь, каким сколачивают бревна! Апологетам безгвоздья и в голову не приходит, что бревну годится лишь технология сруба, а деревянную архитектуру, как и каменную (тоже без единого гвоздя!), мы ценим вовсе не за околесицу экскурсоводов.