Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой - Страница 48

‹…› Писательство – это некое заземление во время грозы. Ты уводишь в песок свои нервные окончания, жизнь гремит громом и блистает молнией, а ты спасаешься писательством – этим громоотводом и заземлением. Иногда я, неблагодарная, думаю, что, если бы не мое писание, я бы была просто городской сумасшедшей, добро бы – еще городской, а не в четырех стенах сидящей. ‹…›

Дорогая мамочка! Одно письмо (заграничное) вот уже 2 недели ношу в сумке. Думаю, с кем бы отправить. Сегодня Новый год. Сейчас 1.30 ночи. Еще все укладываются спать, но я уже заняла позицию на кухне. Хотела тебе ответить на все (или часть) вопросов из твоих совершенно чудесных писем. Видела подборку твоих стихов в журнале, папа привез журнал Козакову от кого-то, там твоя фотография вдоль, с руками, и триптихи. Мне это в целом очень понравилось, весь этот разворот, – и стихи сами, – правда, я прочла их разом, и отдала журнал Козакову, и вот по памяти не могу сказать, что больше понравилось, что меньше, ты уж прости. Показалось чуть «замного Бога», но это, скорее всего, обостренная реакция на папины «рассуждансы», где без конца об этом. Я не сравниваю, просто как во время беременности отлавливаешь взглядом беременных, так и когда кто-то без конца талдычит о вере, везде кажутся эти слова. А слов я боюсь. Стихи показались очень музыкальными и очень грустными. И твое лицо с руками тоже.

Я закончила 1-й вариант пьесы, вчерне перевели ее с Рози (секретаршей проекта) на английский, – когда она все перепишет в компьютер и распечатает, тогда и будет готова английская версия.

6 октября вылетаю в Вену, где мне нужно будет провести пару дней в переговорах о выставке Фридл на 1994 год, как я понимаю, этот вопрос решен положительно, хотя, пока не подпишу контракт, лучше не мечтать. С 9-го по 17-е буду в Праге – с режиссером и документальной режиссершей из Гамбурга, – это про Швенка.

17-го прилетим в Израиль с немецкой режиссершей и здесь до 1-го напишем или допишем сценарий будущего док[ументального] фильма о Швенке. Режиссерша Билли[152] родом из Восточного Берлина, сидела в тюрьме за неверные взгляды, после этого оказалась в Гамбурге и сняла фильм о своей тюрьме и людях, которые ее посадили. Очень сильная вещь. Она с радостью согласилась работать со мной. Видела ее в фильме – милая, хрупкая, интеллигентная. Думаю, мы найдем с ней общий язык. Так вот складывается странно моя творческая судьба.

2 ноября начинаю учебу. Уже виделась со своим курсом – 10 человек, вполне симпатичных на первый взгляд. Выбраны из 1000 проектов десять. Нас пять женщин (из них три Лены) и пять мужчин, их имен не знаю. Видишь, имя Лена оказалось знаменательным в сфере идей просвещения! ‹…›

Мамулик, когда человек устает, он не выглядит роскошно, особо дама за 40. Но когда человек устает не от бытовых забот, а от чего-то чудесного, остается хотя бы свет в глазах. Это, по-моему, еще наличествует. Все время после Швеции ем и пытаюсь спать. Мечтаю об уединении, – в Праге не будет, а вот в Вене 2 ночи буду в гостинице, там будет!

Папа. Он в своем духе. Все чует, нутром чует, но мозги замусорены, и пропускная способность сознания крайне занижена. Словно у него есть несколько всего точек соприкосновения с этим миром, остальное варится и перекипает в его душе, не находя верного выхода. Не знаю, от чего это, от советскости, от лекарств, от натуры, от всего вместе? Но это так. При внутреннем, природном чувстве такта – поразительно не тонок в общении с людьми даже близкими, – это на уровне поведения, а на уровне «чуя» – гигант. На уровне «коммуникативном» сказывается отсутствие образования, знания других культур, мира… С другой стороны, западный мир полон людьми ритуальными, функциональными (при образованности), а он – самобытная личность. Воспитание (сословье), максимализм, желание любым образом самоутвердиться даже в дурном, – я на это тоже имею «чуй». Но работаю над собой, постепенно изживаю «системные» фобии и уже умею, как мне кажется, регулировать свое поведение, в прежнести я часто стыдилась своих внезапных откровений, желания всем все рассказать как на духу. Мне казалось, как папе всю жизнь, что про меня все всем должно быть интересно, мне нужны были конфиденты. Теперь мне, пожалуй, никто не нужен для обсуждения моей жизни, общаюсь лишь с теми, с кем работаю, сейчас из-за Швенка с Диной и Рози, теперь они мне рассказывают о своих переживаниях, я слушаю и «реагирую».

Вот это то, что произошло естественно, когда я посмотрела на нас и на себя со стороны. И поняла – я способна справляться со своим материалом сама, никого в него не посвящая. Творческая работа сближает, но на ином уровне.

‹…› С Федей у нас такие интересные диалоги, я у него многому учусь. Манька сейчас вся в дружбах, перечислила мне 20 друзей, и все – вернейшие. Она становится очень хорошенькой, если не сказать больше. Она сама удивлена этой метаморфозе не меньше, чем все мы. Папа говорит, что у нее ивритский акцент. Наверное… У Феди – нет, у нее – да. Мамик, 2.30, иду спать. ‹…›

Ленусенька! ‹…› Я получила от тебя письмо из самолета в Швецию. Оно совершенно такое, какая ты, а ты – есть сама жизнь со всеми трудностями, недоумениями, но, однако, со всей прекрасностью. ‹…› Один вопрос ты мне задаешь напрямик: как чувствовала я себя в сорок один год? Ты правильно оговариваешься, что, мол, мне сейчас этот возраст может казаться детским. Это справедливо. Но я подумала, что в 41 год я не считала себя старухой, ибо в именно этом возрасте я круто изменила свою жизнь. Если бы я себя чувствовала стареющей женщиной, то вряд ли решилась бы на такой тяжелый, но, видимо, необходимый для меня и для папы шаг. Конечно, временами мне казалось, что я – древняя старуха и прожила несколько жизней, такое бывало. Но никогда не бывало так, чтобы я разглядывала свои морщинки и т. д. Это, наверное, удел только красавиц, каковой ты и являешься, такой и мама моя была. Да, ее жизнелюбие и стойкость, м.б., только в тебе и оказалось. Но к этим бесценным качествам прибавился еще и талант и все вытекающее из него.

Трудно из таланта вычленить ум или остроумие. Например, мама моя была и умна, и остроумна. Помню, когда я ей рассказала после Израиля, как меня грабанули, что даже кроссовки разрознили, мама, как бы утешая меня, засмеялась: «Инночка, считай, что ты сделала доброе дело, грабил, наверное, одноногий». Вот и остроумие.

Но в тебе как в таланте есть то, что не вычленяется. Поэтому совершенно справедливо, без всякого зазнайства, ты думаешь, что жизнь тебе дана полноценная и совсем не напрасная, она, ты права, продолжится духовно и непременно. Но рано еще думать о таких вещах, мне от тебя страшно слышать о том, что будет после тебя. Для меня ты – только жизнь, только она!

Как я рада, что ты понимаешь не только трудности, но и слегка надмирную свою сущность. Так оно и есть. У каждого человека много причин и возможностей погрузиться во мрак, в лучшем случае – в повседневную унылость, какую ты вокруг наблюдаешь. И только редкие типчики, вроде тебя, умеют находить счастливую пробоину, лазейку в свет существованья. ‹…› Душевная щедрость столкнула тебя как с живою, с погибшей Фридл. Это доступно только таланту целенаправленному. Не случайно ты написала «Танцуйте с нами», уже тогда ты ушедших не забывала среди живых. Как мы себя мало знаем, со стороны видней все лучшее в человеке. ‹…›

Радуюсь, что ты пьесу закончила, на каком языке? Я от тебя жду самых фантастических вариантов! Посмейся, ну, засмейся, моя хорошая. ‹…›

Я же все-таки в своем ежедневном болоте, окруженная горячими точками, – как теперь называются военные действия, – живу довольно сносно, тем более с твоей помощью – и душевной, и материальной. ‹…› В Красновидове мне гораздо хуже. Не только потому, что нет вокруг врачей, транспорта и телефона на даче. Сейчас у меня там не стало основательного угла. То в кухне ночевала, то у Семена в комнате, а в моей спала Валентина Григорьевна. И если я права, что ты знаешь меня не хуже своих пяти пальцев, то ясно: я могу писать именно только там, где ночую, перед сном курю, читаю, думаю и встаю иногда с готовым стишком. Так до 20 августа я 10 дней что-то шкрябала в лоджии. А потом стукнули холода, и мне пришлось скитаться по квартире. ‹…› Мне хорошо только там, где нет быта, и я могу думать. Пусть даже то, что я пишу, никому не нужно.