Имя для сына - Страница 49

Воронихин вызвал его вскоре после бюро, на котором Андрею пришлось так сурово расплатиться за статью.

Еще на бюро поразил Воронихина сухой блеск в глазах высокого, широкоскулого парня и несколько случайно пойманных явно презрительных взглядов в его, Воронихина, сторону. Нетрудно было заметить, что у парня так и рвутся наружу злые слова, а он из последних сил сдерживает их. Сдержал.

Воронихину после бюро захотелось узнать, какие это были слова.

Андрей вошел в кабинет в точно назначенное время. Воронихин, как обычно, шагнул из-за стола навстречу, пожал руку, пригласил садиться. Некоторое время помолчал, разглядывая своею посетителя.

— Как живется, как работается? Обижаешься?

Андрей пожал плечами:

— От моей обиды мало что изменится.

— Значит, осерчал. Ну а все-таки, давай по-честному, скажи, что думаешь. Вот два мужика сели и разговаривают по душам. Давай по новой и сначала — почему ты с этой статьей в райком не пошел?

Андрей смотрел мимо Воронихина в окно, раздумывал. Собирался с мыслями. В глазах загорелся сухой блеск.

— А вам как говорить? Как первому секретарю или как мужику?

— По-твоему, секретарю — одно, а мужику — другое?

— Получается так. Косихин о бюро Владимиру Семеновичу рассказывает, а тот за голову хватается: да вы что, сдурели, разве можно первому правду говорить!

Воронихин не удержался и рассмеялся:

— Так это же Травников, он своей тени боится!

— Их много таких. — Андрей вздохнул, набирая в грудь побольше воздуха. — А к вам я не пришел потому, что я вам не доверяю.

— Что-о? — Воронихин стал медленно подниматься над столом. Но тут же себя одернул: — Извини. Продолжай.

— Я много думал о Козырине, пока писал статью, и пришел к выводу, что породили его, выкормили и вырастили вы лично. Вам необходим был такой человек. Кто лучше Козырина может принять гостей? Кто быстрее Козырина может достать что требуется? Кто, кроме Козырина, посреди зимы привезет для ответственной комиссии живых стерлядок? Можно до ночи перечислять. Вы лучше меня знаете. Козырину за этот его талант все сходило с рук. И вы его не раз спасали, даже от тюрьмы. — Андрей замолчал.

— Говори дальше.

— Раз вы настаиваете. Только это неприятно вам будет.

— Говори.

— Я много думал. И временами даже начинал сомневаться в том, во что всегда верил. А верил я вам. Помню, как вы выступали перед посевной, как вы говорили о хлебе, потом ездил, писал, и ваши слова были у меня всегда в голове. Видел я вас на полях, видел, как вы разговариваете с людьми, я даже гордился вами. И вдруг узнаю — Козырин, этот клоп, пьющий государственную кровь, под вашей защитой. Почему? Я временами даже начинал верить — может, так сейчас и надо жить на две половинки? Все-таки убедился — нет. Человек на половинки не делится. Если руководитель с трибуны говорит одно, а делает в жизни другое, то этим другим он зачеркивает все, что говорит. А сейчас люди почти не верят словам и бумагам, они делам верят. И если уж по большому счету, вы в социальном отношении похожи на Козырина, потому что предали те принципы, какие исповедуете на людях. Вы обречены. Вас рано или поздно сдвинут в сторону, у обмана будущего нет. А пока райкомовская машина года два-три, не знаю сколько, будет крутиться вхолостую, рожать слова и бумаги, которым никто не поверит. В конечном счете можно оправдаться тем, что вы отклонялись от нормы для пользы района. Обман. Для самою себя.

Воронихин слушал, задыхаясь от злости — наглый, сопливый мальчишка учит его! — и еще от внезапно поразившей догадки: ведь стоит перед ним не кто иной, как новый Пал Палыч Савватеев. Безоглядный, злой, цепкий. Как только не догадался об этом раньше! Воронихину многие подражали, за многими с усмешкой замечал, как копируют его привычные жесты. Но это, понимал он, только копия, которая всегда хуже оригинала. Значит, нового Воронихина не будет, а новый Пал Палыч есть, вот он сидит перед ним.

Андрей выдохся и обмяк. Теперь снова смотрел не на Воронихина, а в окно. И Воронихину, который не нашел, чего бы возразить, захотелось напугать мальчишку, сказать, что он его просто выкинет с работы, посадит под колпак, и тот ничего не найдет в районе, кроме лесорубного топора. Но не сказал, вспомнив Пал Палыча на давнем бюро, когда председатель райисполкома, краснея лицом, кричал: «Ты у нас, Савватеев, кроме топора ничего не получишь!» И ответ: «Вы меня топором не пугайте, я им с пятнадцати лет махать научился». Этого, видно, тоже не напугаешь.

— Ты твердо уверен, что прав?

— Уверен. И люди так думают. Если хотите, я письма принесу, отклики на статью.

— Хорошо, принеси. Завтра.

На следующий день Андрей принес ему письма. Воронихин положил их в стол и забыл, как забыл о многом после того, как арестовали Козырина. Молодой следователь перед отъездом был у него на приеме и за час с лишним дал полную информацию, которую Воронихин так упорно выбивал из него полторы недели назад. Бесстрастным голосом, изредка заглядывая в бумаги, разложенные перед ним на столе, следователь говорил и говорил, а Воронихин, ошарашенный цифрами и фактами, под конец уже не воспринимал смысла сказанного. Не умещалось в голове. Нет, конечно, он не был наивным мальчиком, он знал многие грехи и грешки, которые водились за Козыриным, но чтобы такое, в таких размерах, что он сейчас слышал, — не поддавалось никакому объяснению.

Разбитый, в полном противоречии с самим собой, Воронихин никак не мог теперь цепко ухватить руль и держать его по нужному курсу — руль вырвался из рук и крутится, не подчиняясь Воронихину. Вскоре после ареста Козырин был исключен из партии. На этом же бюро по настоянию Рубанова пересмотрели дело Агарина и отменили выговор. Это было первое бюро в бытность Воронихина, которое проходило, не подчиняясь ему.

И вот сейчас, разбирая толстую пачку писем в разномастных конвертах, он пытался все собрать воедино, чтобы обдумать и осмыслять, но не мог. Каждое письмо, как ведро холодной воды, без промаха опрокидывалось на голову. Не зря откладывал чтение листков, написанных самыми различными почерками. Лучше бы их совсем не читать. Они просто раздевали донага Козырина, а в конечном итоге и его самого, Воронихина. А он-то думал, надеялся, что его знают только в привычной одежде.

Нет больше сил читать письма. Воронихин сгреб конверты в кучу, оставил их на столе и вышел из кабинета. Он не раздумывал, куда ему ехать, когда сел в машину. Он приехал к Савватееву.

Болезнь сильно изменила Пал Палыча: щеки и глаза ввалились, длинные седые волосы словно бы пожелтели. Он лежал на диване, когда вошел Воронихин, некоторое время, прищурясь, внимательно смотрел на гостя, не узнавая.

— Что, Павел, отдыхаешь? Похоже, работать неохота, притворяешься? — Воронихин шуткой хотел скрыть свою жалость, которую вдруг испытал к сильно изменившемуся Савватееву. Все-таки, несмотря ни на что, он его любил.

— А, это ты. У меня блошки в глазах скачут, пока проморгаюсь, да разгляжу. Садись где-нибудь. Как там хлеб нынче убирают?

Воронихин присел рядом с ним на диван, неестественно хохотнул.

— Павел, ты с попами не знался?

— Не доводилось вроде.

— Значит, будешь сегодня вместо попа. Исповедоваться я пришел.

— Что это на тебя накатило?

— Да вот так уж. Слушай как на духу.

Никому бы в районе никогда не рассказал этого Воронихин, даже не заикнулся бы, а вот Савватееву рассказывал все подробно и обстоятельно. Он не ждал и не надеялся услышать от него утешений, но все-таки испытывал облегчение, что все это теперь будет жить не только в нем одном.

— Дальше не надо, — прервал его Савватеев. — Понятно. Худой я поп, Саня, грехов не снимаю. Знаю, почему ты засикотил — по сопатке дали. И кто — мальчишки, сопляки! Наизнанку тебя вывернули, или, как теперь модно говорить, вычислили. Я знаю, Саня, с чего ты прибежал и чего испугался. Не начальства. Совести своей испугался, заговорила она в тебе. Она тебе душу растравила. Больше ничего не скажу, нечего говорить.