Импровизатор - Страница 46
Я быстро обдумал тему, и у меня сложился в голове небольшой рассказ; по мере же того, как я пел, рождались все новые и новые идеи. Я описал местность — не называя ее, впрочем, по имени — возле маленькой покинутой церкви и грота Позилиппо, произведшую на меня такое сильное впечатление своею романтичностью, а затем и самую церковь, обращенную теперь в жилище семьи рыбака. У окна, на стекле которого выжжено изображение святого Георгия, стоит постелька. В ней спит маленький мальчик. К нему является в ясную лунную ночь прелестная девочка, легкая, как эфир, с большими пестрыми крылышками за плечами. Она выводит мальчика из дому в зеленый виноградник, показывает ему тысячи невиданных чудес и играет с ним; потом они идут вместе в раскрывающуюся перед ними гору, видят там блестящие церкви с дивными образами и алтарями, переплывают через чудное голубое море на тот берег, где возвышается дымящийся Везувий; вулкан становится прозрачным, как стекло, и они видят, как кипит и бурлит в нем огненная лава. Посещают они и погребенные под землей города, о которых мальчик столько наслышался. Народ, некогда населявший эти города, вновь оживает, и мальчик видит жизнь древних во всей ее роскоши и блеске, о каких не дают людям понятия отрытые ныне руины. Затем девочка привязывает свои крылья к плечам мальчика, сама она легка, как воздух, и не нуждается в них, и вот они летят над апельсиновыми рощами, над горами, над сочной зеленью болот, над мертвой Кампаньей, над древним Римом, пролетают над чудным голубым морем, далеко оставляют позади себя Капри и отдыхают на розовых облаках. Девочка целует мальчика и говорит, что ее зовут Фантазией, показывает ему дивный замок своей матери, построенный из воздуха и солнечных лучей, и они играют в этом замке, оба такие радостные, счастливые! Но по мере того как мальчик подрастает, девочка навещает его все реже и реже. Только в лунные ночи выглядывает она иногда из-за зелени виноградных лоз и ветвей апельсиновых деревьев, кивает ему головкой и исчезает. И он становится все грустнее и задумчивее. Вот он вырос и должен помогать своему отцу в его промысле, должен учиться грести, обращаться с парусами и править лодкой в бурю. Но чем старше он становился, теме сильнее тосковал о подруге детства, которая больше не являлась к нему. Часто, плывя лунной ночью по зеркальной поверхности моря, он опускал весла и смотрел в ясную прозрачную воду: он видел сквозь нее дно, покрытое песком и водяными растениями, а из-за них выглядывала своими чудными черными очами Фантазия! Она кивала ему и как будто манила к себе. Однажды утром рыбаки столпились на берегу: в лучах восходящего солнца, близехонько от Капри, сиял новый чудный остров, отливавший всеми цветами радуги, с светлыми башнями, звездами и ясными пурпурными облаками. «Фата-моргана!» — воскликнули все, восхищаясь дивным зрелищем, но молодому рыбаку оно было не в диковинку: он ведь сам играл в этом замке ребенком вместе с прекрасной Фантазией. Грусть и тоска охватили его, слезы затуманили его глаза, и знакомая картина сначала потускнела, а затем исчезла бесследно. Ясным лунным вечером вновь возник над морем чудный замок из лучей и воздуха. И рыбаки, стоявшие на мысе, увидели лодку, несшуюся к диковинному плавучему острову с быстротой стрелы. Вдруг лодка исчезла, померкло и все сияющее видение; на море спустилось черное облако, поднялся и закружился смерч, заходили темно-зеленые волны... Смерч пронесся, море опять успокоилось, луна по-прежнему отражалась в голубой воде, но лодки уже не было видно; молодой рыбак исчез вместе с прекрасной Фата-Морганой!
Меня опять приветствовали рукоплесканиями; мужество и воодушевление мои все росли; каждая тема воскрешала во мне какое-нибудь воспоминание из моей собственной жизни, и мне оставалось только рассказать его. Импровизируя на тему «Тассо», я тоже говорил о самом себе; Леонорой была Аннунциата; мы виделись с нею при феррарском дворе; я вместе с Тассо страдал в темнице, вместе с ним наслаждался свободой, чуя смерть в груди, вместе с ним смотрел из Сорренто через волнующееся море на Неаполь, вместе с ним сидел под дубом у монастыря святого Онуфрия... Вот зазвонили в честь Тассо капитолийские колокола, но ангел смерти уже венчал его венцом бессмертия! Сердце мое усиленно билось; мысли уносили меня в заоблачный мир. Наконец я начал последнюю импровизацию — «Смерть Сафо». Думая о Бернардо, я сам испытывал такие же муки ревности; поцелуй, который запечатлела на его лбу Аннунциата, жег мою душу. Красотой Сафо напоминала Аннунциату, любовными же страданиями — меня. И вот волны сомкнулись над головой Сафо.
Слушатели, мои были тронуты до слез; со всех сторон раздались шумные аплодисменты. Занавес упал, но меня вызвали еще два раза. Я не помнил себя от радости, сердце мое разрывалось от избытка чувств. Меня обнимали и поздравляли, а я вдруг залился слезами. Остаток вечера я, впрочем, провел очень весело в обществе Сантини, Федериго и некоторых из певцов; все они пили за мое здоровье; я был счастлив, но уста мои словно сковал кто.
— Он — душа-человек! — шутливо сказал про меня Федериго. — Единственный недостаток его — он второй Иосиф! Наслаждайся жизнью, Антонио! Рви розы, пока они не увяли!
Поздно вернулся я домой, возблагодарил Мадонну и Иисуса и скоро заснул крепким сном.
Глава V. САНТА. ИЗВЕРЖЕНИЕ. СТАРЫЕ СВЯЗИ
Утром я пошел к Федериго. Я чувствовал себя как бы совсем новым человеком, вновь обрел дар слова и мог высказать свою радость; вместе с тем я стал отзывчивее и к окружающей жизни, чувствовал себя как бы старше, зрелее, и все это благодаря росе поощрения, окропившей вчера дерево моей жизни! Надо было сегодня же навестить Санту; она ведь вчера слушала меня, и я жаждал упиться ее похвалами. Маретти принял меня восторженно, но сказал, что Санта всю ночь провела в сильной лихорадке и теперь спит. Он надеялся, что сон подкрепит ее, и просил меня опять зайти к ним вечером.
Обедал я с Федериго и моими новыми друзьями; тосты следовали за тостами, пили то «Lacrimae Christi», то калабрийское вино. Наконец я отказался пить, чувствуя, что кровь во мне разгорелась, хотя друзья и уговаривали меня прохладиться шампанским. Расстались мы в самом веселом расположении духа. Выйдя на улицу, мы увидели зарево сильного извержения. Многие уже спешили в экипажах на место катастрофы, чтобы полюбоваться этим грозным, но прекрасным зрелищем вблизи. Я же поспешил к Санте. Было это вскоре после «Ave Maria». Санта была дома одна и, по словам горничной, чувствовала себя лучше; сон подкрепил ее, и я мог войти к ней; кроме меня, она не велела принимать никого.
Я вошел в прелестную, уютную комнату; окна были завешаны длинными плотными занавесями; в углу красовалась чудная мраморная статуя Амура, точившего стрелы; причудливой конструкции лампа бросала на все какой-то волшебный отблеск; Санта в пеньюаре лежала на мягкой шелковой кушетке. Увидя меня, она полуприподнялась, придерживая одной рукой одеяло, а другую протянула мне.
— Антонио! — сказала она. — Как это было великолепно! Счастливец! Вы всех привели в восторг! Ах, вы не знаете, как я боялась за вас, как билось мое сердце и как я была счастлива, убедившись, что вы превзошли все мои ожидания! — Я низко поклонился и спросил о ее здоровье. Она протянула мне руку, говоря, что ей лучше. — Даже гораздо лучше! — повторила она. — Вы тоже как будто переродились! Как вы были хороши вчера! Вдохновение преобразило вас в какое-то идеальное существо! И в каждом стихотворении я узнавала вас! Слушая о маленьком мальчике и художнике, заблудившихся в катакомбах, я представляла себе вас и Федериго.
— Так оно и было! — сказал я. — Я сам пережил все, о чем пел вчера.
— Да! — сказала она. — Вы сами пережили все, пережили и блаженство, и муки любви! Дай же вам Бог изведать то счастье, которого вы достойны!
Я заговорил о том превращении, которое испытывал во всем своем существе и которое заставляло меня смотреть на жизнь совсем иными глазами. Санта слушала меня, не выпуская моей руки и не сводя с меня своих темных выразительных глаз. Она была сегодня еще прекраснее обыкновенного; легкий румянец играл на ее щеках, длинные блестящие волосы были гладко зачесаны назад и открывали прекрасно сформированный лоб; она напоминала Юнону, изваянную Фидием.