Империя Солнца - Страница 33

Искажения, вкратце упомянутые нами, являются плачевными в любом политическом климате. Но в настоящий момент они являются роскошью, которую мы действительно не можем себе позволить. Мера, в которой их можно будет устранить или превратить в основу новой серьёзности и интенсивности, будет также мерой реального прогресса в движении национального возрождения.

Il flagello del personalismo //Rivolta ideale, 1951 г.

Не безжизненный индивидуализм либерально–демократического Запада, но отбор на основе аристократической ориентации может быть нашим идеалом. Часто утверждают, что европейская цивилизация по своей сути является цивилизацией личности, и что в Европе в нынешнюю смутную эпоху прежде всего стоит задача защищать ценности личности.

Это формулу охотно повторяют, не заботясь, однако, об уточнении её смысла. Возможно, она верна, если понимать её, говоря о противостоянии: то есть, в смысле борьбы с коллективизмом, механицизмом, стандартизацией, бездушностью современного существования. Но всё становится менее ясным, когда мы начинаем говорить об индивидуализме, гуманизме и либерализме — ввиду того, что они также противоположны вышеуказанным тенденциям на основе ценностей, похожих на те, что и называют, собственно, ценностями личности.

В этом отношении существует недоразумение, особенно явное в самое последнее время, и особенно в политической области, в которой защита личности основана преимущественно на концепции естественного права и где она стала более или менее синонимом защиты «прав человека» в наиболее смешанном, неразборчивом и демократическом смысле.

Таким образом, будет уместным продемонстрировать, как именно определяются ценности личности, их пределы, и как эти ценности на самом деле соотносятся с европейской традицией.

Необходимой предпосылкой этого является умение различать между «личностью» и «индивидом».

Индивид в строгом смысле этого слова соответствует идее абстрактного, бесформенного, численного единства. Этимологически слово «индивид» означает то, что нельзя разделить—как до вчерашнего дня думали, что нельзя разделить атом. Как таковому, ему не присуще никакое качество, откуда ему несвойственен и принцип истинной разницы. Если рассматривать людей просто как «индивидов», то можно принять, что все они равны, и таким же образом можно приписать им равные в их абстрактности и всеобщности права и обязанности. Это как раз и определяет направление, свойственное теории естественного права, либерализму и общественному индивидуализму. Это именно то направление, которое нужно назвать разрушительным, если о разрушении можно говорить в том случае, где в совокупности становится главным её атомное многообразие, то есть чисто количественный, численный аспект.

Из этих простых соображений уже можно понять, что в той мере, в которой «защита личности» имеет индивидуалистическую основу, не следует обманываться насчёт твёрдости защищаемых положений. Если структуры мира количества — заканчивающимся пришествием массового человека — губительны для всего того, что составляет личность, то именно индивидуализм и либерализм создали первые трещины в традиционном мире — как в идеальной, так и в исторической области. Вначале царства количества лежит индивидуализм.

Но и в другом отношении маловероятно, чтобы индивидуалистический элемент в западной цивилизации не оспаривал всё то, что составляет личность. Что преимущественно понимается под «культом личности» в области культуры? Верно, что речь идёт не об общественном атомизме, а всегда о субъективизме с совершенно недостаточными духовными или даже только этическими основами—напротив, преобладает эстетство, лишённая корней оригинальность, творчество без глубокого смысла; а в низших случаях—анархическая свобода, бахвальство, нарциссизм, «аутизм» (то есть мания собственного Я). Впрочем, как мы говорили в другом месте, к этому же можно прийти и при развитии некоторых аспектов Возрождения—это своего рода побочный продукт. Но уже и в самом Возрождении можно было наблюдать многочисленные и значительные влияния индивидуализма как в области искусства, так и в области политики.

Теперь перейдём к личности. Будет ли допустимо и здесь обратиться к этимологии? Нужно заметить, что слово «личность» (persona) в древности было синонимом маски. Актёры при исполнении некоторой роли принимали имя маски—при такой точке зрения, происходящей из вполне законной перестановки, всё конкретное и значительное представляет собой форму выражения или проявления высшего принципа, который и должен быть признан истинным центром человеческого существа. «Маска» —это что–то весьма конкретное, очерченное, профилированное. И личность как концепция отличается от простого индивида тем, что имеет собственную природу, что является определённой и склоняется к однозначному, уникальному выражению, в котором Я является только самим собой и принадлежит только самому себе. Мир личности—это, таким образом, по своей сути мир качества и разницы, мир типов и форм, хотя и различной степени интенсивности, что соответствует отношению между «силой» и «действием» в средневековой антропологии, и что составляет естественные предпосылки органичных и иерархических отношений между людьми.

Как индивид, личность в некотором роде закрыта по отношению к внешней стороне — не абстрактно, но из–за предела своей собственной природы. Однако она, в отличие от индивида, не закрыта по отношению к высшему. Личное существо не «есть» оно само, но оно «имеет» себя самого (связь между актёром и его частью); это «присутствие» в том, что есть, а не сращение с тем, что есть. В принципе, человек — это личность настолько, насколько он может командовать собой, давать себе закон и форму свыше и изнутри. Отсюда происходит некоторая автономия ввиду того, что в этих условиях личность, чтобы быть таковой, требует сущностной связи с чем–то большим, чем личное. Без этой связи личность на самом деле становится «индивидом», изолированным и лишённым связи, и уже не обликом, ибо облик означает выражение, а выражение отсылает как раз к тому, что стоит за формой, к тому, для чего форма является лишь символом.

Отсюда происходит нестабильный, временный характер всего того, что является индивидом и индивидуализмом. Человек может сопротивляться всему тому, что безлично в отрицательном и устраняющем смысле настолько, насколько теснее его связь с тем, что имеет тоже безличный, но в то же время, напротив, сверхличный характер. Если эта связь ослаблена, начинается индивидуалистическая фаза. Сначала может появиться впечатление, что ценности личности сохранились и, наоборот, признаны, потому что центр, так сказать, переместился ближе к внешней стороне. Это и есть позиция, свойственная культурному гуманизму и аналогичным явлениям, изученным нами в другом месте. Но когда существует только этот критерий — то есть без отсылки к традиции, к дистанции и не только земным перспективам, к стремлению к безусловному, — то при защите ценности личности прибегают к различным шатким и неустойчивым способам, потому что речь идёт не больше чем об остатке, а глубоких корней и силы изначального уже нет. Это, впрочем, кажется довольно ясным в последние времена: индивидуализм заканчивается пустотой субъективизма и эстетства, и западному либерализму приходится постепенно отступать, с зыбкой возможностью реванша, перед влияниями обезличенного, коллективистского, общественного или механицистского характера. Усугубляющая всё это доктрина «сверхчеловека», особенно в смысле д’Аннуцио, является последним эхом предыдущей переходной фазы, которая в определённом смысле ведёт своё происхождение из мировоззрения, свойственного Возрождению.

В случае «аутизма», то есть чрезвычайного состояния индивидуалистического Я и его самонадеянности, очевидно падение уровня и отклонение от высших, мужественных и созидательных ценностей истинной личности. Там, где действительно существует величие личности, видно больше произведение, чем автор; больше действие, чем действующий; больше монументальное, традиционное и объективное, чем «лирическое», «оригинальное» и «субъективное». Классический мир является дорийским, а не гуманистическим и романтическим. Здесь имеющее отношение к человеку представляет наготу и чистоту природных вещей: в истории, в искусстве, в политике, в аскезе, во всех степенях существования. Можно привести пример той же активной анонимности средневекового ремесла—ибо, например, почти ни один из великих соборов готического периода, несущих определённые знаки безукоризненного искусства и строгой духовной, если даже не инициатической, традиции, не имеет переданного имени автора. Можно вспомнить также о специфических формах Древнего Рима, из–за которых историк с полным основанием может называть древнеримскую цивилизацию «цивилизацией анонимных героев». В других культурах тот же стиль анонимности осуществлялся также и в области спекулятивной мысли, и он казался отмеченным именем индивида. Впрочем, разве не значительна частота обычая оставления собственного имени, согласно тому пониманию, что здесь идёт речь об индивиде только в такой функции или призвании, где личность называется согласно высшему обязательству? Также и в области героизма, в противоположность романтической концепции «славы», можно вспомнить то, что ещё принц Евгений Савойский говорил своим офицерам в момент опасности—что у них есть право на жизнь только в том случае, если они умеют подать другим пример, но они должны делать это так просто и естественно, чтобы никто потом не мог их этим попрекать.