Империя Солнца - Страница 11

Eugenio di Savoia //La Stampa, 21 мая 1943 г.

Трудно оспаривать тот факт, что лозунгом нашей последней цивилизации является «активизм». Экзальтация и практика действия—то есть всего того, что есть усилие, подъем, борьба, становление, преобразование, вечный поиск, непрекращающееся движение, обнаруживается везде. И мы сегодня видим триумф не только действия, но также и философии sui generis на её службе, при помощи систематической критики и мощного спекулятивного аппарата создающей концепции действия алиби всякого рода и пригоршнями выливающей презрение на ценности, свойственных всякой иной точке зрения. Таким образом, из–за концентрации на аспекте «становления», «развития», «истории» современный глаз всё больше привыкает пренебрегать в вещах аспектом «бытия»: в «активизме» задают ритм «историцизм» и «динамизм», и мы видим, что в тех же науках принципы, вчера считавшиеся неизменно действительными и по сути очевидными, сегодня считаются гипотетическими допущениями, управляемыми функцией становления научного знания. Мы видим, что в тех же религиях толкования нового типа не содержат никаких претензий на абсолютность и трансцендентность, которую представляли догмы и «откровения»; и уже не замечают то, что в подобные моменты становления, свойственные истории религиозного стремления, на этой основе без колебаний продвигаются к ещё более вредоносной гуманизации. В философии это ещё очевиднее.

Прагматизм, волюнтаризм, актуализм и так далее — все эти течения, хотя и в различной форме, совпадают в единственном мотиве, делая ничто иное, как переводя в спекулятивную область саму сегодняшнюю жизнь: её волнение, её лихорадку скорости, её механизацию, направленную на уменьшение всякого расстояния в пространстве и времени, её застойный и лишённый дыхания ритм, достигающий своего предела у англосаксонских народов, и прежде всего у американцев.

Здесь тема активизма действительно доходит до кульминации в почти что пандемическом пароксизме: она поглощает всю жизнь с ускорением, которое, кажется, не знает больше препятствий. В то же время горизонты всё более сводятся к мраку и грязи совершенно временных и конъюнктурных реализаций, где демонизм коллектива в полной мере завладевает существами, лишёнными всякой традиционной опоры, заражёнными превосходящим всякие пределы беспокойством, подчиняющимся пробуждённым силам, во многих отношениях являющихся субличностными и лишёнными облика, и подталкивающими к «идеальному животному» новой ариманической цивилизации. Таким образом, мы пришли к ситуации, призывающей тех, кто ещё не совсем забыл древние традиции, составлявшие наше истинное духовное благородство, остановиться и приказать себе вернуться к высшей точке зрения. И можно критиковать указанную ориентацию современного мира не от имени застоя или интеллектуальной или эстетизированной абстракции, а от имени того же действия: демонстрируя, что современный мир, по сути, больше не знает почти ничего о том, что такое действие на самом деле. То, что он превозносит, — это только низшая форма действия, и именно в этом состоит отклонение и опасность. В действительности, действие действию рознь: есть здоровая активность, а есть активность, являющаяся просто лихорадкой, возбуждением, головокружением без центра, которая, вовсе не свидетельствуя о силе, как обычно считают, демонстрирует только бессилие и отсутствие способностей.

Сегодня под видом различных философий «жизни», «становления» и «иррационального» действует именно этот второй вид активизма; и поэтому необходимо, чтобы возвращение к высшей концепции действия восстановило равновесие и остановило процесс, чьи губительные последствия уже более чем видны. Мы потеряли смысл того, что в наших классических традициях означало духовную оппозицию между «естественным» и «интеллигибельным» мирами. В таких доктринах движение считалось принципом вещей низшей природы, но оно понималось как «вечное бегство вещей, которые есть и которых нет» (Плотин), как невозможность осуществиться и овладеть законом и пределом, осуществиться как абсолютное действие. Другой мир — «интеллигибельный» — был не миром бездействия, а, наоборот, миром абсолютного действия, отличавшегося от действия, свойственного «природе», насколько оно было лишённым желания и достаточным в себе самом: как абсолютное действие, имевшее в себе самом собственный предмет и собственное начало. Таким образом, сверхъестественный, аристократический идеал действия составлял душу такого антисовременного взгляда, и не только его.

Тот, кто познакомился с некоторыми традиционными учениями арийского Востока, возможно, был удивлён утверждением, согласно которому всё, составляющее движение, деятельность, становление, изменение, свойственно пассивному и женскому началу, в то время как к мужественному и «солнечному» началу относится неподвижность, неизменность, постоянство. Большую важность может иметь другое утверждение: «Мудрец различает бездействие в действии и действие в бездействии». В этом проявляется вовсе не квиетизм, [20] а именно та же сознательность высшего, аристократического идеала действия, по отношению к которому обычное действие становится почти что бездействием. Это та самая же идея, которая в метафизически–теологических терминах видна в аристотелевской доктрине неподвижного двигателя. Тот, кто является причиной и настоящим господином движения, сам не двигается.

Он вызывает движение и руководит им, вызывает действие, но сам не действует — в том смысле, что он не «увлечён», не охвачен действием; он является не действием, а скорее спокойным, бесстрастным и властным превосходством, от которого действие происходит и зависит. Вот поэтому его могучее и невидимое повеление можно назвать «действием–без–действия». Перед этим идеалом то действие, что действует, охваченное порывом, страстью, отождествлением, желанием, беспокойством, на самом деле не действует, но является действующим. Насколько бы парадоксальным это выражение ни казалось, действует только пассивный. Вот поэтому по отношению к трансцендентному, высшему, царственно спокойному, чисто решающему, «неподвижному» миру «господ движения» он похож именно на женщину: он двигается, делает, создаёт, бежит, но мотив, абсолютная причина его действия, лежит вне его. Поняв этот традиционный идеал действия и бездействия, при рассмотрении смысла, свойственного активистским, динамическим, бергсонианским и прочим модным сегодня доктринам, мы найдём как раз этот принцип низкой и пассивной формы действия: сегодня превозносится слепой и инстинктивный порыв, который действует, не зная почему, не имея возможности измениться, овладеть собой, создать в себе центр, предел, свет, абсолютную причину. Это действие ради действия, как спонтанность и ‘elanvitae’, как непосредственная и никогда не разрешимая необходимость — даже когда всё это не сводится к более или менее сознательному желанию забыться и отвлечься в том волнении и шуме, который выдаёт страх перед тишиной, внутренней дистанцией, абсолютным существом высших индивидов, с другой стороны поддерживая и укрепляя всяким способом революцию человека против вечного.

Сокращённые насколько необходимо, эти рассмотрения достаточны, чтобы придать смысл центральному ориентиру. Нив социальном, ни в природном порядке, над которым при помощи техники человек сегодня приобретает всё более глубокую власть, волнению современной жизни, возбуждённому и воскрешённому ей множеству сил и страстей не соответствуют силы центральности: аскезы, повеления, абсолютного духовного господства, абсолютной индивидуальности и абсолютного видения — силы, которые сегодня менее, чем в любое другое время, можно заметить вокруг. И излишне надеяться на то, что этот недостаток можно по–настоящему устранить, продолжая сводить действие к единственному типу материального и «пассивного» действия, побуждаемого извне и направленного вовне; пока считается, что внутреннее, тайное действие, производимое не машинами, банками и обществом, а людьми, аскетами и воинами, гордыми господами собственных душ, освобождёнными и лишёнными всякой жажды, является не действием, а отречением, отвлечением, тратой времени. Пока такого критерия нет, нечего и ожидать, что всё более сильное головокружение, все более далёкое от любого центра и любого контроля, кроме взаимозависимости частей чудовищного механизма, запущенного вхолостую, остановится само по себе. Если в своей лихорадке бега, втягиваясь в неё всё дальше, словно томящийся жаждой или преследуемый человек, современный мир не покончит с крайними последствиями романтизма, вновь установив равновесие, не прекращая, а объединяя и централизовывая действие, совершая мужское, солнечное и активное деяние, то невозможно будет восстановить то, что в широком смысле можно называть классическим опытом: любовь к космосу в противоположность хаосу; форме в противоположность бесформенности, этосу в противоположность пафосу, ясности в противоположность полумраку, различающемуся и «дорийскому» в противоположность смешанному, беспокойному и беспредельному.