Империя для русских - Страница 10

Есть много аргументов в пользу того, что сарматы славянам родня: и нерасшифрованная до сих пор сарматская вязь, начертательно напоминающая первую славянскую азбуку, то есть глаголицу, и геральдика. Сарматские цари Боспора имели своим геральдическим знаком причудливый трезубец, как и киевские князья – трезубец святого Владимира… И то, что в Таврии, к сожалению именуемой нами Крымом, исконно существуют славянские наименования: Корчев – Керчь, хотя город по-гречески именовался Пантикапея, а у эллинизированных сарматов – Боспор. И Сурож, который по-гречески Сугдея, а сейчас почему-то по-татарски Судак. Наше с вами упущение, господа консерваторы! Обычно свои топонимы имеют там, где жили, пусть не имели государственности, но жили. Прямые потомки сарматов Причерноморья – осетины. И можно обратить внимание на многовековую взаимную симпатию славян, а затем русских и осетин, что подтверждается летописно.

Итак, что касается сарматов, я думаю, вопросов здесь не будет. Это отгонные скотоводы, т. е. умеренные полукочевники, кочующие примерно два раза в год. С этими скотоводами все в порядке.

Таким образом, к началу этногенеза славян мы видим трех предков, двух – бесспорных, одного – предположительного, все – скотоводы. Что я вкладываю в понятие скотовод? Исключительно систему ценностей, о которой я уже сказал. Как правило, скотовод знает земледелие. Если мы с вами возьмем Библию, то увидим, что в период эмиграции Авраама предки будущих тогда еще древних евреев несомненные скотоводы, но примитивное злаковое земледелие знают, во всяком случае, у своих кожаных палаток лук и чеснок выращивать умели.

Действительно, как правило, скотовод определенными земледельческими навыками обладает. И я думаю, что никто из здесь присутствующих коллег не будет утверждать, что существовал когда-либо скотовод, не знакомый с практикой земледелия. Следовательно, дело здесь не в способе производства, не в основном виде хозяйства, а в системе ценностей.

Так, Тацит в «Германии» дает точное представление о том, что ценностью германца был его скот, и в первую очередь быки. Оттуда жилища германцев первых веков нашей эры, так называемый длинный дом, хорошо исследованный археологами, где торцовую часть занимает семья, а всю оставшуюся протяженную часть занимает скотина, те же самые быки.

Если вы сравните германский «длинный дом» не по архитектурным параметрам, а по функциональным (как расположены его структурные части) с наиболее сохранившимся русским жилищем – с классическим домом русского севера (которых уже мало, они сохраняются в основном в Кижах, в Малых Карелах, но изучены хорошо – там обязательно существует развитый крытый двор, отделенный от жилой части служебными помещениями – сенями или тем, что в Тверской области называется мост) то увидите, что это тоже вариант длинного дома, где скотина пребывает вместе с хозяином. Все-таки даже в Германии бывает зима, а германцы пришли из Сканзы, как это писалось в античное время, а в Скандинавии зима бывает очень даже суровой.

Для германца Тацита ценность – его быки, в то время как земля, несомненно, общая. Земля принадлежит богам. Естественно, она также является германской, естественно, она пребывает в распоряжении общины германцев, но ни в коем случае не принадлежит одной семье. Это верно также для складывающейся аристократии и для упоминаемых Тацитом датских племенных королей – рексов, конунгов, у которых тоже не было ни малейшего собственного землевладения.

Мы можем сделать из этого чрезвычайно интересный вывод. У славян уже в языческий период существует исключительно четкое представление о том, что земля носит общинный характер, изначально и, безусловно, она принадлежит только богам, и в христианский период земля прежде всего божья. Господь – творец и промыслитель – безусловный землевладелец, а все остальные являются условными землевладельцами.

Условное землевладение может быть очень сложным, потому что после Господа-вседержителя земля представляет собой Русь, то есть принадлежит славянорусам. Земля, безусловно, принадлежит, ее владетель – князь. Хотя владение землей заключается только в получении с этой земли дани, а именно формы налога – ни в коем случае поземельной ренты. Надеюсь, вы все об этом помните. Именно налог, потому что князь получает эту дань функционально, не как князь Мстислав или Глеб, а как князь курский или брянский. Поменяв княжение, он получает новую дань, а предыдущую теряет, отдавая ее следующему по старшинству, согласно летописному праву.

После князя земля принадлежит и смерду, как тогда именовали крестьянина смерду-общиннику. Причем и там находится в общинном владении, она не может выйти из общины.

Это славянское общинное землепользование попало со славянским переселением (довольно давним – IV–V в.) в Византию и позднее отразилось в византийских законодательных документах… Здесь славянизация скорректировала римское право, которое допускало частное землевладение.

Здесь мне хочется сделать одно очень интересное наблюдение. Когда в наше время подавляющее большинство населения нашей страны (подразумевая не только Российскую Федерацию, а всю Россию) решительно отвергает неограниченную частную собственность на землю с правом отчуждения земли, то это свидетельствует не о колхозном наследии, а о том, что мы лучше германцев сохранили до XX в. скотоводческие стереотипы поведения. Скотовод – это не колхозник, господа. Скотовод мыслит так: земля, несомненно, общая, а быки мои, и плохо будет тому, кто в этом хоть на секунду усомнится.

Таким образом, мы подошли к самому главному моменту: можно ли это подтвердить документально? Прежде всего, мое предположение подтверждает первый законодательный памятник русской истории «Правда русская Ярослава», изданная многократно. О скотине там на каждом шагу: о стойлах, о табунах, об особом положении конюха. И ничего – о земле. Совсем. А это – середина XI в. Причем, по мнению большинства историков и правоведов – по-моему, Ключевский доказал это безупречно – на «Правде русской» нисколько не сказалось византийское и римское право, это исконно славянское законотворчество.

Это означает, что «Правда русская» – есть фиксация обычного права, а обычай этот уходит в языческую историю славян и протославян. А юридические памятники, уважаемые коллеги, не врут никогда. Потому что они регулируют реальные для данной эпохи общественные отношения.

Хочу к этому добавить свое предположение о том, откуда взялась первая мифологема о земледельчестве славян. Посмотрите, в домонгольской Руси деревня – это одно-двухдворное хозяйство, т. е. то, что мы сейчас по здравому размышлению называем хутор, а не деревня. Новгородская деревня такова еще в XVI в. Это показывают уже писцовые книги. Одно-два-три двора. Были погосты. Были торговые села. Но большинство населения жило на хуторах, одном-, двух дворах. На русском севере это сохранилось местами вплоть до XX в. И даже сейчас еще можно видеть, проплывая северной рекой, давно обветшавший дом. Не один сохранившийся в деревне дом, а единственный. Он один и был деревней, которая вымерла за советское время: никак не вписывалась в колхозное хозяйство.

Таким образом, нас не нужно учить быть фермерами. Смерд, а затем крестьянин – он и есть фермер. Но в центральных уездах или волостях мы видим в XVI в. усилия по укрупнению населенных пунктов, усилия по подселению крестьян поближе друг к другу, усилия, которые принимаются уже вотчинниками, особенно помещиками. Т. е. уже в процессе феодализации, когда формируются крепостнические отношения, деревня становится большой, и от села отличается только тем, что село, как мы помним, имеет храм, а деревня храма не имеет. Это единственный строгий критерий. Деревни стали большими. Почему? Потому что это было существенно удобнее для получения оброков, результат крепостничества.

Отсюда я делаю вывод, что мифологема об изначальном земледельчестве славян есть не что иное, как результат крепостнического творчества. Так как земледелец из всех основных видов производителей, как я однажды написал, наиболее удобоугнетаемый. И охотник, и рыбак, и ремесленник, и, конечно же, скотовод гораздо более строптивы и вольнолюбивы. Поэтому не только практика подчинения крестьян, но и идеология в этом отношении корректировалась и приняла оформленный вид, когда сложилась академическая наука. Она сложилась у нас в XVIII в. В век наивысшего наиболее разрушительного для нашей социальности крепостничества, екатерининского крепостничества. Понятно, что сообразительные ученые, преимущественно немцы из Санкт-Петербургской академии наук, потрудились в этом направлении, создавая земледельческую легенду.