Империя Ч - Страница 15

– Ты знаешь, как зовут звезду Альдебаран?..

– Я в звездном небе малость разбираюсь… меня штурман слегка подучил…

– А кто-нибудь спасся в том бою?.. О, не отвечай, если не можешь ответить…

– Вот… я. Больше ни про кого не скажу. Не знаю.

– А… корабли?..

Он пошарил глазами вокруг. Увидал фарфоровый чайник на столе. Потянулся к нему.

– Налью… Пить хочу. – Плеснул в чашку, отхлебнул. – Ух ты, да тут заварка непростая!.. с бергамотом, с лимонною коркой… еще с сушеными голубыми цветочками какими-то… не цикорий?.. Нет?.. Хитры восточные люди, чего ни напридумывают для своего услажденья…

Молчанье обняло их и закачало в утлой, мягкой, сонной люльке.

Прошла тишина. Много дней, годов и веков тишины. Они прожили вместе множество жизней, промолчали их, прожгли меж горячих пальцев, процеловали горячими губами. И тишина выдохнулась выдохом; и они улыбнулись ее умиранью.

– Когда я тонул, мне побредилось… крейсер, живой, выходил на внешний рейд, вставал в бухте Белый Волк… И снова огонь; и снова ужас! Они опять атаковали его… голову на отсеченье!.. они не смогли смириться с тем, что мы не сдались… Они хотели, чтоб мы просили пощады… мы… мы…

Он заскрипел зубами. Сотни торпед взорвались под крейсером, в сетях, на глубине. Акульи морды, смейтесь. Он чудом выплыл. Он мог оказаться в плену. Он мог уже гнить в гнусной яматской тюрьме, вгрызаясь цинготными зубами в плесневелый хлеб, жуя рис, воняющий дохлыми мышами. А вместо этого он сидит на мягкой кровати в борделе с прелестной шлюшкой, с русской, и она восторженно глядит на него, еще бы, ведь он для нее – герой. Она же тут, в дыре, где едят водоросли и морских ежей, ни разу не видела героя!

Что ты брешешь сам себе. Что ты брешешь.

Ты же сам нашел ее.

Я же сама тебя нашла.

– Мы стреляли из двенадцатидюймовок… провались все на свете!.. но капитан был так осторожен, он берег наши силы, он не велел… Все равно мы перебили их миноносцы пополам!.. Все равно…

Она схватила его голову в руки, сжимала ему ладонями виски, и он корчился и кричал.

– Не надо про это! Перестань! Брось! Не надо! Ты сойдешь с ума! Это я виновата! Я дура! Я не могу, когда ты страдаешь! Лучше я пусть буду гнить в могиле, чем я буду видеть твои мученья, твою боль! Пусть меня всю перекорежит от боли, вывернет наизнанку, лишь бы тебе больно не было! Брось! Забудь! Прости меня! Прости меня!

Он откинулся на подушки. Лицо его сияло, бледное, белое, куда и смуглота морская испарилась.

– Тише… тише, родная, – сказал он резко, как обрубил. – Это ты меня прости. Я увидел опять это виденье. Вся жизнь – это цепь видений. Вся жизнь – это одно большое виденье. И мы или видим, или не видим. Все очень просто. Я вошел и увидел тебя. И мне от жизни больше ничего не надо.

Она прикасалась к его лицу губами – легче крыльев бабочки махаона, легче лепестков лотоса.

– Ты похожа на лотос. На черный лотос. Он растет на воде, лежит на плоском листе и покачивается. А бывает, чудесная моя, черный лотос?

Она медленно стянула с себя черное кимоно, расшитое по животу и по спине желтыми, золотыми огнедышащими драконами. Он наконец увидел ее всю – тонкое, долгое тело, длинная, стебельком, шея, круглые маленькие груди, чуть, по-козьи, торчащие вниз и врозь, тонкая – пчелиная – талия, округлый, в полосах белых шрамов, живот со впалым пупком, а ребрышки-то над животом торчат некормлено, умильно; бедра широкие, даже слишком широкие – от узкого – переломи двумя пальцами – подреберья вниз расходилась, сильно и до задыханья мощно, красивая и торжествующая широта и маета: майся, мужик, умирай, гладь ширь белого моря, выгибы белой нежной земли грубыми ладонями, шершавыми кистями пахаря, воина, убийцы, плотника, оружейника! Тебе не понять, отчего эта красота есть; от кого рождена. Гладь и целуй. И благословляй. И ноги, ноги – видишь, какие у нее ноги, голени книзу опять сужаются, как у коняшки, у породистой кобылки, щиколотки тонкие и хрупкие, ступни маленькие, рыбками, – только такими по снегу ступать, по первопутку, такими Божья Матерь уходила вдаль, по первому снегу, розовому, синему, светящемуся тысячью искр, – вдаль, от страданья, от Распятого на Кресте во снегах, вдаль и без оглядки… Ходила ли ты когда-нибудь босиком по снегу, милая? Хочешь ли ты пройти по снегу когда-нибудь, милая, босиком?!..

– Хочу… хочу!..

– И я тоже… хочу… и всегда… и во веки веков…

Он забыл все. Забыл, как выплывал. Забыл генерал-лейтенанта с непокрытой лысиной, с горбатым и злым носом, что орал: не сдадимся! Не позволим!.. Что и кто – кому – когда – позволял? Он позволил себя вздернуть руку. Положить ее на голую грудь девушки… женщины… что наклонилась над ним, голая вся, и, улыбаясь ослепительно, счастливо, полная счастья, безумного, отчаянного, хриплым дыханьем, слезами из глаз рвущегося наружу, безотрывно глядит на него. Кто эта женщина? Если б час назад ему сказали, что он влюбится в портовую шлюху, он бы посмеялся, выкурил бы папироску или трубку, чтоб успокоиться от смеха. Кто такие мужчина и женщина? Он не Господь, чтобы отвечать на вопросы. Бухта Белый Волк. Белый Волк. Красивый, должно, зверь. В Индии, матросы брехали ему, есть и белые тигры. Они белые, снежные, а по бокам у них плывут черные, нефтяные полосы. А глаза у тех тигров розовые, алые, как бордельные фонари. В Ямато, небось, такие тигры тоже водятся. О как хороша эта женщина. Хороша?! Хороша?! Что ты мелешь сам себе. Ее горящее лицо склонено над тобой. Черные, темные, пушистые, тонкие, хулигански встрепанные волосы подняты вверх, собраны в смешной, корзиночкой, пучок, заколоты длинными ужасающими, как кинжалы, шпильками… или булавками, он не разбирается в женских премудростях. Хороша?! Кто бы так когда говорил. Если б кто так сказал, он бы ударил его в грудь. Или – еще лучше – в лицо. Ее лицо просвечивало со дна моря там, в бухте Белый Волк, где он едва не нашел свою смерть. Любовь, смерть. Смерть, любовь. Почему человек так хочет любить. Ведь без любви жить проще. Смелей без любви жить. У нее красивые брови. Темные, круглые. Невыщипанные. Она никогда их не щипала – здесь, в Ямато, где женщины часами, днями напролет сидят, стоят, вытянувшись в струнку, перед зеркалами и трудятся, высуня язык, старательно, щипчиками, выдергивают себе из бровей волосочек за волосочком, морщась и стеная. У нее красивые глаза. Он тонет в их сияющей тьме. Он принял ее за яматскую бабу. Черные – значит, раскосые. Ах, раскосинка и вправду есть. Чуть заметная. Какая бесовка, а! Какая… святая…

Он одной рукой трогал ее грудь, другою зажал себе рот. Крик едва не вырвался из его перехваченной дрожью любви глотки. Там! Там, в России. Далеко, в снегах, в родном посаде. Там, в Парфентьевом Посаде, где в сорокаградусный мороз сосед Павел Тимофеич пускал в галоп резвую лошадку Люську, чтоб она разогрелась и взметала метель хвостом – красавицу, серую, в серебряных яблоках, – там, в церкви Успенья, он видал эти глаза последний раз. В тяжелом серебряном окладе, выглядывая из кованых, блестящих серебристо-зимних оков, из скани, усаженной вдоль и поперек настоящими, из недр Уральских и Кольских, издалека привезенными смарагдами и рубинами, глядела на него вот этими, этими бездонными глазами, притискивая бледненького, тщедушненького Младенчика ко груди, долго – веками – молчащая Северная Богородица, и он, потрясенный ее взглядом, широко покрестился ей, поклонился в пояс, да так и не смог оторваться от этих глаз – все стоял и стоял, все смотрел и смотрел, пока не начало его колотить крупной дрожью, горячечной, как безумного. Он перекрестился еще раз, не отрывая своих глаз от ее, и тут ему показалось, что глаза дрогнули, что нежные, земляничные губы шевельнулись. «Матушка, Царица Небесная!..» – бормотнул он: она и в самом деле глядела на него. Он шагнул шаг в сторону, отступил в тень, в иной угол, в дальнюю нишу – и там она нашла его глазами без краю, без дна. Слезы и смех кипели во тьме огромных, как два моря, очей. Она притягивала его. Она говорила глазами: подойди. Он подошел. Ноги были как ватные, не держали его. Он весь взмок под тулупом. Поднес еще раз троеперстье ко лбу. Склонился. Припал губами к серебру оклада, к скани. Острый рубин вонзился ему в губу. Он поднял голову – по подбородку стекала струйка черной крови. «Ишь, растрескались-то губенки на морозище, – прошамкала рядом с ним молельщица, старуха, – инда приложиться к Чудотворной неможно». «Она Чудотворная?! – обернулся он к старухе живее небесной вспышки, – ее можно попросить о чуде?!» – «Как же нет, – зашамкала, зажевала, закивала старуха, – как же нет. Проси, милок дорогой, и все тебе дадено будет». Он упал на колени. Поднял к Ней лицо. Он бормотал, губы его сами вздрагивали, выплевывая в горько-сладкий воздух посадской церкви все, все – до конца. Без остатка. Он не сознавал. Сознанье ушло. Оно не нужно стало. Она и так слышала его – вне сознанья, вне слов и дел; вне даже его дыханья, в холодной церкви с шумом излетавшего из уст и зависавшего белым облачком около его искаженного предчувствием и просьбой о Великом, жалкого, сморщенного, смертного лица. Он говорил с Бессмертной о любви. Он любил ее и признавался ей в любви. Он любил ее тогда, в темном и смрадном, грязном, заплеванном и засморканном воском, опилками, нанесенными на сапогах и катанках, озаренном чистыми скорбными, горячими, как детские сердечки и щеки, маленькими свечками, многострадальном, затерянном в северных лесах храме так, как никогда еще никто не любил на свете никого.