Императрица Фике - Страница 71

Каждый из-за ворота рубахи вытащил крест, поцеловали. На церкву перекрестились.

— Пошли, товарищи!

— Пошли! Пошли! Пошли!

И до самого своего смертного часа не услышал бы Густав Адамыч, как подошли мужики, кабы не его пес — Нера. Учуял из будки пес, что потиху идет много людей, поднял морду вверх, взвыл под окном, взлаял. Белое в окне флигеля мелькнуло — Густав Адамыч в рубахе длинной, собаку кличет, в окно прислушивается:

— Нера, Нера, вас ист дас?

А Нера тут на мужиков бросилась. И Михаил Любцов, мужик кудрявый да молчаливый, на которого скакнул приказчиков пес, разрубил псу голову.

Густав Адамыч в окне скрылся, ставни изнутри закрыл, думает — отсидится. Отстреляется. Нет, не отсиделся. Только вот одно прозевали мужики.

Жил у управителя в холуях дворовой парнишка Микешка. Густав Адамыч ключ ему от задней калитки сунул, вывел Микешку из конюшни управителева коня, да как махнет мимо мужиков прямо в Тулу. Только его в видели;..

Гром пошел кругом, как стали мужики топорами рубить окна управителева флигеля, в щепы разлетелись дубовые тесаные доски дверей… Лютуют мужики, что Микешку в город упустили, а Густав Адамыч ну из ружья палить… Из пистолета. Пугает. Ну, Куроптев впереди, пуля для него дело привычное… Ворвались мужики в дом, ищут пруссака, нет того… Уж во дворе, на сеновале сыскали…

На коленях стоял управитель перед мужиками. Клялся, божился по-своему, крестился навыворот, что будет по чести работать, не будет никого обижать…

И вышел тут Феофан. Стоит в треуголке, в, кафтане, только нога подогнута — ну с войны пришел.

— Мужики, — говорит, — не будет нам жизни, если мы с ним не кончим… Я их знаю. Да покамест мы от бар, что нас продали, не освободимся. Я с войны пришел, в том бою бился, где управителя в полон забрали… А что ж вышло? Он же нами и правит! Все наши труды в пот да в слезы оборачивает… Бей его, ребята!

Первым ударил Куроптев управителя… Всю его домашность в топоры взяли, все изрубили, все вино выпили… Крики, брань, пляс…

И то проглядели мужики, что солнце уже высоко, что по дороге пыль завилась. Идут из Тулы солдаты, такие же самые, как Куроптев, только на войне еще не бывали, ноги все целы.

В треуголках, в зеленых кафтанах, амуниция мелом наведена, медь горит. А впереди на коне командир едет — майор Михельсон. — Ребята! — закричал Мишка Любцов. — Солдаты идут!

Высыпали мужики на улицу — смотрят.

А чего смотреть! Вон они тут, мерный шаг бьют, идут в порядке. Остановились, построились в две шеренги, задняя к передней полшага вправо приступила. Рожок сыграл, барабаны пробили.

Майор Михельсон командует:

— По бунтовщикам… Пальба ротой… Рота-а-а…

Перед ротой, перед ружьями стоят левашовские мужики гурьбой, плечом к плечу, руками обнялись. Как стена, Как полки на Гросс-Егерсдорфском поле стояли, смерти не боялись. Впереди всех он, Куроптев Феофан. В руках топор, а что топором тут сделаешь? Эх, ружей бы… Мы бы показали…

Смотрит на, него майор Михельсон, усы поправляет. Куроптев вобрат смотрит:

— У, падло!

И опять командует Михельсон:

— По солдату-бунтовщику пальба ротою. Рота-а! Пли! Ровно град разорвался залп. Попадали мужики. А первее всех — Куроптев Феофан, Архангелогородского полку солдат российский в зеленом кафтане; треуголка, пулями простреленная, отлетела в сторону.

А остальные мужики, кто уцелел, руки подняли, на колени пали.

Не взяли Куроптева ни пули, ни ядра в честном бою, а пал он от русской пули, что направлена была рукою майора Михельсона.

И после залпа настала в Левашовке тишина. Только ветер по нивам летит, нивы зреют, березки ветвями качают, ровно рукава опустели, лес зеленый шумит.

А потом и ночь настала.

А барин Левашов в Москве, за самоваром да ватрушками сидючи, головой качал:

— Ай, ай, ай… Лизонька, что же это? Из деревни пишет старый староста Селиверст, что мужики нашего Густава Адамыча порешили, что бунт был, да, спасибо, солдат пригнали из Тулы… А кто всех взбунтовал? Да солдат, что с войны пришел, Куроптев. Помнишь? Как теперь в деревню ехать? Густав Адамыч — вот управитель был, зверь! Надо будет нового немца из пленных поискать… Лизонька, налей-ка мне еще чашечку… Ах, ватрушки хороши…

И та же самая ночь, что пролетела тогда над Левашовкой с зарей да с остатними соловьями, проплывала и над Петергофом, только тут была она белей. Белым зеркалом лежал залив — в нем плыло отраженное розовое облачко да большая лайба…

Петергоф, известно, — увеселительный императорский дом для пребывания царей в летнее время — царям веселье очень было надобно…

В Петергофе рощи большие насажены, в рощах — гроты для отдыха уединенного; парки стриженые, в парках — статуи мраморные, фонтаны разные бронзовые, водометы, каскады и многие другие к увеселению служащие мероприятия.

А в шесть утра 28 июня солнце плыло над зелеными газонами Нижнего сада, где в павильоне «Монплезир»[48] почивала спокойно императрица Екатерина Алексеевна.

Ранним утром не было в Петергофе на улицах да на дорогах ни полиции, ни охраны. По дороге из Петербурга четверкой лошадей не спеша катилась большая карета.

Карета подъехала к «Монплезиру», из нее вылез Алексей Григорьевич Орлов, брат Григория, любовника Фике. Рослый, широкоплечий, он с удовольствием потянулся — ноги затекли, тащились всю ночь — тридцать верст не шутка! За ним вылез Бибиков.

— Ну, иди, что ли! — сказал он.

Орлов быстро встряхнулся, пошел в пристройку голландского дома, что строил еще Петр Великий. В маленьких комнатах было сонно, душно, пусто. Орлов разбудил камер-фрау Шаргородскую и с нею безо всяких церемоний шагнул в спальню Фике.

Фике спала, свернувшись кошечкой под голубым с гербами атласным одеялом, У туалета было уже приготовлено к утру розовое пышное платье.

Сегодня был канун именин императора Петра Федоровича, царь обещал приехать обедать в Петергофский дворец из Ораниенбаума, из своего Петерштадта, чтобы потом переночевать и завтра праздновать на открытом легком воздухе именины. Обед был заказан на сто двенадцать персон. Орлов покосился на платье, хмыкнул и тронул государыню за белое плечо.

— Ваше величество! — сказал он совершено спокойным голосом. — Пора вставать!

Фике, открыв глаза, села, придерживая на груди рубашку. — Все готово в Петербурге!

— Но что это значит? — воскликнула императрица вполголоса. — В чем дело? Почему?

Было ведь условлено, что заговорщики начнут действовать, когда император Петр уедет из России воевать с Данией.

— Капитан Пассек арестован! — многозначительно сказал Орлов.

— Уходите, я оденусь!

Через пять минут императрица в обычном своем черном платье выходила из дворца.

— Прошу, ваше величество! — сказал Орлов, распахивая дверцу кареты.

Фике села в карету, с нею Шаргородская. Алексей Орлов вскочил на козлы, рядом с кучером, Бибиков и камер-лакей Екатерины Шкурин стали на запятки.

— Гони вовсю! — бросил Орлов кучеру. Лошади поскакали.

Алексей Орлов, нагнувшись с козел, передавал в переднее окошко происшествия вчерашнего дня.

— Еще позавчера, — рассказывал он, — капрал Преображенского полка Фомин подошел на плацу к майору Измайлову да спрашивает:

«Когда же наконец уберут этого черта императора?» Майор заорал на капрала, арестовал его, доложил командиру роты, тот — командиру полка, полковнику Ушакову. Дело было к вечеру, а утром Фомина представили на допрос. Фомин рассказал, что он уже спрашивал о том же самом у капитана Пассека, тот тоже накричал на него, но никому ничего об этом не донес. Доложили императору в Ораниенбауме, тот приказал арестовать Пассека. Приказ был получен в Петербурге в 12 часов дня, но арест состоялся только вечером — затянули свои люди.

Так как Пассек был в заговоре, остальным заговорщикам приходилось торопиться, чтобы дело не провалить. Сам Григорий Орлов бросился к княгине Дашковой, которая тоже знала, что «что-то затеяно», но что — не знала. Орлов рассказал ей про арест Пассека и уверил ее, что это никаких последствий иметь не будет. Дашкова успокоилась и ничего не предпринимала.