Императрица Фике - Страница 64
— Спасибо, спасибо! — кричал он, сверкая глазами. — Благодарение богу! Ты — голубь, принесший мне в клюве первую ветку мира… Первую! Наш тыл теперь свободен… Ты очень устал, да? Голоден? Эй, друзья! Адъютанты! Накормите этого русского медведя! Этот медведь, верно, ест по целому барану зараз, а? Да вина, вина ему! Ха-ха!
Грохоча сапогами, гремя саблями, Гудовича окружили прусские офицеры, увели с собой.
Король же сразу поблек, взглянул на Финкенштейна, сделал ему знак присесть к столу и вновь стал перечитывать письмо.
— Ничего нового! — сказал он разочарованно. — Ничего!
О кончине Елизаветы Петровны, своего непреклонного противника, король знал уже давно: еще 7 января он получил уже об этом донесение от английского посла Кейта.
Естественно, что запоздалое послание Гудовича не могло повысить настроение короля. Напротив — оно встревожило. Петр в нем не сообщал ничего, кроме своих чувств, но ведь это были лишь его личные чувства! А Петр не один в Петербурге. У Петра были еще и союзники. А как они отнесутся к его чувствам? Король боялся быть оптимистом.
— Поймите, граф, — тихо говорил он Финкенштейну. — Я просто не знаю, как же дело пойдет дальше. Ведь дворы Вены и Версаля гарантировали уже императрице Елизавете владение Пруссией. Да фактически русские уже ею владеют… Как же теперь царь откажется от таких завоеваний? Ради чего? Для кого? Ведь это бы значило просто капитулировать! Надо разведать положение в Петербурге!
Надо немедленно послать туда своего человека! Кого? А?
Гудовича широко принимали, чествовали, он в Бреславле прожил до февраля месяца. А тем временем подошли и более существенные вести: графу Чернышеву с его воинскими частями из Петербурга приказано было отделиться от австрийской армии и уходить к Висле, прекращая, таким образом, военные действия против Пруссии.
Князь Волконский, командующий русскими войсками, занимавшими Померанию, донес императору Петру Третьему, что получил от вновь назначенного штеттинского губернатора, герцога Бевернского, предложение — заключить перемирие между русскими и прусскими войсками — и просил соответствующих распоряжений. На это получил от Петра резолюцию: «Дурак! Заключать немедленно!»
Перемирие было заключено, и русские ушли на зимние стоянки в Померании и в Неймарке, с границей по реке Одеру.
Пленные с обеих сторон были освобождены.
И когда в начале февраля Гудович сломя голову снова скакал уже в обратном направлении, пробираясь через зимние стоянки русской армии, — рядом с ним сидел посланник короля Прусского, барон Вильгельм Бенгард Гольц.
Это был длинный двадцатишестилетний адъютант короля Прусского, безусый, с водянистыми синими глазами, большой пьяница и жуир, человек, ни перед чем не останавливавшийся. Настоящих дипломатов в Петербург послать не удалось: как ехать старому и со стажем дипломату в страну, с которой находились еще в состоянии войны, с которой целые двенадцать лет были прерваны и не возобновлены дипломатические отношения? Этот Гольц был по чину всего лишь капитаном, которого ради такой оказии произвели прямо в полковники. И теперь он, укутанный в серый плащ до самого длинного носа, в треуголке, повязанной шарфом по ушам, торчал коломенской верстой в русской кошевке, подскакивая на ухабах.
Их путь лежал по Померании, прочно оккупированной русскими войсками, на Мемель, на Ригу. Приходилось избегать встреч только с австрийцами. Тянулись скучные, заваленные снегом места, из которых подымали свои ветки черные ветлы, перепутанные морскими ветрами. Снег ослеплял под весенним, начинающие пригревать солнцем, дорога портилась уже кое-где. Гудович косился на своего молчаливого спутника и все время перебирал в голове: что ему просить у императора за точное выполнение столь важного поручения? «Надо будет просить деревни на Украине, поближе к родным местам! — думал он. — Подальше от Петербурга…»
А Гольц обдумывал наказ, который дал ему накануне отъезда король Прусский. В комнатах замка в Бреславле, где жил король, было жарко, солнце светило прямо в окно, а король, выставив свое брюшко и рубя указательным пальцем воздух, наставлял своего посла:
— Помни — главное — это немедленное прекращение войны с Россией… В этом все наше спасение! Прежде всего нужно аторвать русских от их союзников. От французов и от австрийцев…
Далее. Мой брат, император Петр, дает мне много надежд, однако обольщаться ими я не имею права. Нет! Тому, что мне доносят о Петре, я просто верить не могу!.. Невероятно! Нет таких государей на земле! Это немыслимо… Такие благородные, такие высокие чувства, какие он изливает в письме ко мне, по человечеству невозможны. Ты больше всего, внимательнее всего следи за царем, за ним самим, за его близкими и обо всем доноси подробно… Важнее всего знать — хозяин ли он своих слов либо нет? И при переговорах с ним имей в виду: если он непременно хочет воевать с Данией из-за Шлезвига — я не поддержу датчан. Пусть он попробует, как воевать… Я думаю, — тут король проницательно прищурил глаза, — я думаю, что он хочет подражать мне. Воевать! Хе-хе!.. Трудное ремесло… Я-то во всяком случае хочу теперь мира….
Если русские захотят вывести свои войска из Померании, чтобы поставить их в Пруссии, — сразу же соглашайся: из Пруссии их выжить потом будет легче… Но даже если русские захотят остаться в Пруссии навсегда — то и тогда соглашайся, но с условием, чтобы они нас компенсировали чем-нибудь за счет союзников, — это поссорит их с союзниками! Главное — ты должен сеять в царе недоверие к союзникам — к Австрии, к Саксонии. Ссорь их, выдумывая все, что хочешь, но так, чтобы было похоже на правду.
Еще одно… Этого я не пишу даже в инструкции. Следи, следи, насколько прочно царь сидит на троне… Его жена, прусская принцесса Ангальт-Цербстская, очень умна… Куда умнее его! Следи, какие у них отношения. Доноси сейчас же об этом… Очень важно… Передашь два письма — это его величеству императору. — Король взял со стола и протянул Гольцу пакет. — А это — ее величеству… Императрице. О втором пакете не говори никому, вручишь наедине. Добейся с нею во всяком случае самых лучших отношений.
И король стал снимать со своего кафтана большой черный орден с оранжевой лентой, передал его Гольцу.
— При первой же аудиенции вручи императору этот орден Черного Орла да скажи ему, что я снял его с моей груди…
И помни — первый визит в Петербурге немедленно же англичанину Кейту… Это наш человек. Он на месте даст тебе инструкции… Прощай! Ну все! Требую успеха… А Феофан Куроптев, теперь уже как инвалид с переломом бедра, стоял на посту у въездного шлагбаума прусского города Мариенвердера. Опираясь на палку, Феофан думал свою неясную, но крепкую думу. Скоро вот выйдет ему чистая, побредет он, Куроптев, домой. А что дома? Вернется в родную Левашовку, к господам Левашовым, что его под красную шапку забрили… «Живы ли отец, мать, жена? Семь лет ничего о них не слыхивал… Крестьянством-то теперь не позанимаешься — как есть калека. Ну, коров буду пасти, в дудочку играть. Тур-туру… О, господи…»
И ясно увидел Куроптев розовое утро, зеленый луг у речки, над речкой, над камышами да ракитами, белый парок тянется. Свирель где-то играет. И от удовольствия Куроптев и рассмеялся и прослезился… Хорошо там, где немца нет!.. Ну как они ему и тут досадили… Вон чего с ногой сделали…
Житье ему стало вовсе плохое — в животе бурчит: ну, какая еда — позеленелые сухари да вода. Аж знобит! Снег тает, разбитая обутка полна водой. Плащ он прожег еще на ночевке у костра, и спину продувало холодком весенним. Кругом все неладно, все измена… Генералы да офицеры из дворян — те все за немца… Только солдаты вот немца бьют, как в бубен, ото всей души, ну а встречается-то он им редко… Генералы солдат отводят, черти…
«Из-за чего война-то? — продолжал думать Куроптев. — Королю Прусскому крылья надо подрезать! Правильно! Надо! Ну, так ты и действуй… Режь ему крылья, да людей зря не губи, не томи… Сколько русских костей в этой Пруссии положили. И все потому, что господам нет дела до мужика. Они кормиться хотят, богатства да почестей ждут, а ты, Куроптев, погибай…» Со звонками скачет издали тройка к заставе… Ближе, ближе… Остановилась.