Императрица Фике - Страница 31

Царевич остановился и стал оглядывать себя в зеркало.

— Пусть я негоден для власти, — продолжал он. — Пусть даже я негоден для правления. Согласен! Но ведь я вполне годен, чтобы царствовать! На это у меня ума хватит! Я докажу, что царствовать я могу. А отец меня гонит в монастырь! Не хочу! Не хочу! Ведите меня к императору! Вне себя он упал на стул, колотил каблуками по паркету.

— Успокойтесь же, ваше высочество! — говорил граф Шёнборн, бегая вокруг. — Выпейте воды!

— Не надо воды! — крикнул царевич. — Дайте пива! Пива на случай не оказалось, и царевич согласился на мозельвейн. Хлебнув вина и затем все время потягивая его, Алексей говорил жарко, безостановочно. Он утверждал, что против отца он ничего преступного не делал, что ему известно, что он пользуется любовью народа, что народ не простит никогда его отцу тиранства и кровопийства. По его словам, народ ненавидит Петра за нарушение старых обычаев, за новую недостойную царицу, за то, что Петр мать царевича — царицу Авдотью — заточил в монастырь из-за его любимцев. Любимчики эти и погубят Петра, ах, погубят интригами. Недаром они добиваются, чтобы Петр принял титул «императора».

— Как можно! Такой титул надлежит ведь иметь одному только Карлу-цесарю, императору Германии, как законному наследнику Римской империи.

Все эти рассказы и жалобы Алексей пересыпал требованиями видеть шурина-цесаря и запивал их вином. Граф Шёнборн, пустив в ход всю придворную обходительность, посоветовал его высочеству не добиваться свидания с императором немедленно, чтобы не нарушить своего, столь ему важного инкогнито, а лучше всего — лечь и отдохнуть.

Высокого гостя отвели наконец в приготовленный для него наскоро покой, и лакеи долго бились, стаскивая с него тесные ботфорты. Во время этой операции Алексей Петрович заснул, лежа на спине поперек кровати.

Во сне он захрапел, его лицо стало робким, незначительным, с него сошла хмельная истерия. И над русским наследником престола стоял австрийский длиннолицый дипломат в синем, шитом золотом кафтане, в белом жабо, рассматривал его в двойной лорнет.

— Боже мой! — произнес тихо граф Шёнборн. — О, насколько было бы лучше, если бы это был сам Петр! Какая ужасная страна! Какие ужасные нравы!

В степях летом, как садится на западе солнце, бывает — против него на востоке встает как тень другое, черное солнце — темный круг, и от темного круга черные лучи подымаются. Словно сама тьма, видя слабеющую светлую силу, подымается против нее.

Уже под вечер клонится солнце Петрово, и против него тоже подымается черное солнце… Еще прокладывает Петр в неустанной деятельности своей не хоженные никем пути в будущее. Народ он за собой ведет или народ сам его вперед толкает — не разберешь.

Пока жив он, Петр, так оно и будет, будет он вести народ вперед. А одному ему трудно, ох как трудно такую махину вперед толкать! Темнота еще сильна, страна обильна, тиха и теперь только того и выжидает, чтобы, выбрав время, как Петр помрет, снова над Россией свое черное солнце поставить.

Темные люди теперь действуют… Письмами пересылаются, шепоты разводят. Слухи перенимают. От царских денщиков все выведывают. Об общем деле у них душа не болит, они только о своем радеют. Таким-то людям Алешка, ленивый да нелюбопытный к делу, как зимой теплая шапка будет! Ихний царь!

«Ну, уйдет Алексей в монастырь, — думает Петр. — А разве клобук-то гвоздем к голове пришит? Ин и скинуть можно! Так еще царь Иван Грозный говорил. Сымет Алексей клобук-то после моей смерти, как бог свят — сымет! Пастыри духовные — им что? Так и объяснят, что это так и нужно! И загудит тогда весь русский государственный воз под гору обратно, тот самый воз тяжелый, что его, Петровыми трудами уже на полугору вывезен. Под гору-то легче спустить, чем на гору подымать! На престол севши, Алексей и то развалит, что уже сделано. Помощников моих он за труды их казнью сказнит, так он их ненавидит. Вся Россия обратно повалится. А иноземным государям только этого и надобно!

Чем мы слабее, тем сильнее наши вековечные враги, что всегда на нашу землю лезли, — думает Петр. — Хорошо, что Алексей умен-то не гораздо. Господи! Что о сыне думать приходится! Ну, а на злое умных-то советников много у него найдется. А что, если и теперь эти хитрые советники в уши дуют ему, что он, Алексей Петрович, с иностранными государствами связаться должен?

А что, если иностранные государи того непотребного Алешку впрямь под защиту возьмут? Тогда наш сын прямым врагом земли нашей станет! И надо быть, государи иноземные только того и хотят, чтобы Алешка землю бы свою, народ свой им продал за пьянство да за роскошь? Народ русский предал!»

И опять перед взором Петра — русские полки лапотные под Нарвой в первом поражении бегут зайцами от шведов. А ведь это они же самые, потом страх переломив, на защищение отечества стеной стали, шведов побили, на великую работу пошли. В лаптях, босые города подымали из болот, из леса, флоты целые выстроили. И какие флоты! Урал заводами обстроили. Нефть — горное масло — на Каспийском море разведали. Уголь на Дону указали. Разные руды повсюду искали, чтобы от торговли чужой избавиться. Жизни своей, хребтов своих не жалея, с ним, с Петром, как ровные, плечо о плечо работали. Каналы рыли, Волгу с Балтийским морем соединили. На мануфактурах образцовых стали наши ткани выделывать, не хуже французских. К Тихому океану, к Каспийскому морю двинулись. Своим тщанием, сметкой да умением всех превосходили. Не всякое верное слово — сердцем верно отвечали, вперед честно, расторопно, старательно шли. И эдакий-то народ Алешка хотел врагу предать — за пьянство свое невеселое, за распутство жалкое? А!..

Народ поймет, что делается, если ему все рассказать, если объявить ему все горе отеческое, государственное, русское в манифесте, всю свою тяжбу с сыном, непутевым. «Пойме-е-ет! И рассудит! Все, все объявлю, все обнародую. Все напишу…»

В конце февраля в веселом Тироле уже весна, греет солнце, зеленая трава на склонах гор, стада со звонками пасутся. Горы да увалы волнами поднялись, встали, бегут туда, на запад, до белоснежных Альп. А здесь пока что горы невысокие, милые. На одной из них — замок Эренберг. И весело смотреть с террасы высокого замка вниз, в долины, где красные черепичные крыши, где дома как один, где остра колокольня церкви, где в садах скоро зацветут вишни, яблони, абрикосы.

Все как на картинке — чисто, пёстро, нарядно. Вышел Алексей Петрович на террасу замка, что на готических пилонах над обрывом подперта, подставляет он лицо свежему ветру, ласковому солнцу… Эх, хорошо! Спокойно здесь! Рядом с ним милый друг Афросиньюшка, розовая, светлая тоже, ровно яблонька в цвету.

Сколько глаз ни возьмет — все кругом горы синеют темными могучими елями, в облаках кружат орлы! Никого чужих в той крепости Эренберг нет, кроме них — русских залетных птиц. Ворота закрыты, мост поднят, караул крепкий из двадцати солдат с генералом. Солдатки на кухне обед хороший наготовят. И — главное — от батюшки далеко. Здесь он уже не достанет! Конечно, скучно как-то под видом тайного государственного арестанта жить. Что-то там в России деется?

Посмотрел вниз царевич — дорога вьется. По дороге пыль и весь в солнечных искрах скачет верховой. Прямо к замку. У ворот почтовый рожок запел, со скрипом опустился мост. Топот копыт по мосту: тра-та-та! Тра-та-та!

— Надо быть, пошта из Вены! — сказал царевич. — Вань, а Вань, сбегай-ко, посмотри! Нет ли новин каких?

И подлинно — есть. Пакет за печатями — «Высокородному графу». Так канцлер граф Шёнборн титулует теперь царевича — для конспирации.

Новости, новости есть, да какие! Вот это так новости! От них кружится голова, как от весеннего воздуха! От них будущее становится светло, как этот день… «Сообщаю господину графу, — пишет Шёнборн, — что нынче всюду начинают уж говорить: — Царевич пропал! Одни говорят, что ушел от лютости отца, другие — убит отцом, третьи — по дороге умерщвлен убийцами. Прилагаю здесь для любопытства, что пишут из Питербурха, — милому царевичу для его же пользы нужно держать себя скрытно».