Императрица Фике - Страница 23
За окном ненастный, холодный день, в сером небе тучами кружилась, облетала желтая листва. Холодные дни, холодные ночи… Каково народу бегать в такое время… «Войны! — требовал народ. — Боя!»
Иван Васильевич приказал явиться на это совещание старшему сыну своему князю Ивану Ивановичу Малому с князем Димитрием Холмским, но те просто, дерзко отказались и велели сказать, что им недосуг ездить, надо им татар в Поле ждать…
И в эти-то тяжелые, тяжкие минуты в сенях княжьей палаты вдруг раздались быстрые шаги, движение, шум. Вбежал окольничий Борис Челищев, за ним другие.
Объявили новину:
— Княже великий! Пришли послы от твоих братьев Андрея да Бориса Васильевичей. Пустить ли?
В палате все смолкло. Иван Васильевич приподнялся с кресла.
— Откуда пришли? — спросил он только.
— С Ли-и-итвы, с Литвы пришли! — торопился Челищев. — Милости просят…
— Ага! — сказал Иван Васильевич и сверкнул взором. И приказал: — Послов ввести!
Собравшиеся ближние люди выслушали двух послов.
Оба брата — Андрей Большой да Борис — просили прощения, забвения вин, милости и заявляли готовность вступить своим войском в войско великого князя.
Иван Васильевич смотрел в их взволнованные, потные лица под взлохмаченными волосами, на мокрые от дождя армяки и думал:
«Ано, видно, и у Казимира с Ахматом-царем дело не в лад идет… Коли было ладно, чего бы братья в воровстве своем стали бы каяться? Сюда ныряют, — значит, тут крепче…»
И, выслушав, сказал только:
— За добрые вести, бояре, спаси бог! Скачите, послы, вобрат, и тотчас же, и говорите братьям так: коли сразу же с дружинами на рубежи выйдете, буду жаловать вас по старине и держать в обороне и в милости. Матушка! Пошли и ты им свое благословение, вели братам враз к Москве спешить!
И потом добавил накрепко:
— Москву оборонять будем! Князь Верейский Михайло Андреевич! Посады под Москвой прикажи приготовить, чтобы пожечь можно было сразу. Людей, которых мочно, в Кремль взять для обороны; тех, что для обороны бездельны, пошлешь подале на Север. Пусть там ждут, как бог даст.
Рати Москвы передвинулись в сложном маневре из-под Коломны к Калуге, и когда подошло бабье лето, стали обе рати — Москва да Орда — наконец друг к другу лицом по рекам Оке да Угре…
Светлы, тихи, теплы стояли последние летние дни, под небом бледным желто да красно сияли леса, прозрачны были чистейшие дали, летели в воздухе серебряные паутинки.
За широкой Угрой-рекой видно ясно было, как стояли там целые татарские станы из арб, как по нежатым нашим полям паслись табуны татарских коней, как горели огни под большими казанами, где варили себе татаре махан[23]. А подале, за Спасском-сельцом, стояла на холме в белой загородке белая войлочная вежа[24] с золотой шишкой, а подле нее — бунчук в девять хвостов — ставка ордынского царя Ахмата. На холмах, на высоких деревьях — всюду стояли татарские караулы, следили неотступно, глядели, как московские люди рыли у себя окопы, рвы, устраивая опорные места, ставили рогатки, валили засеки да завалы. Было ясно, что русские наступать сами не хотят, а ждут, татар.
А царь Ахмат все ждал и ждал своего союзника Казимира, и ждал напрасно. И прошел средь татар слух, что вернулись оба брата великого князя, вступили в войско, — стало быть, на усобицу рассчитывать не приходилось. Пыль и движение на дорогах к Москве показывали, что к русским идут и идут подкрепления — с хлебом уже по осени народ убрался, и люди стали свободнее. Пришла наконец весть, что великий князь прибыл сам к войску и ставку держит в Кременце.
Дни уже холодали. Ударили заморозки, ручьи и лужи покрывались льдом, мерзла к утру вода в глиняных горшках, в которых воины днём варили кашу. Татаре, вышедшие в поход из Орды перед летом, совсем обносились, охолодали. Надо было бы подвезти теплой одежды, а взять неоткуда — дома-то у них все было разорено русскими. Татаре стали искать одежи по русским, городам и деревням, да там мало чего осталось — люди-то все ушли, унесли и рухлядь с собой. А холода только еще начинались, только что прошел Покров[25].
Ордынский царь должен был наконец решиться… 8 октября, ясной и холодной зарей, татарская сила поднялась и пеше подступила к реке Угре. Тучи стрел поднялись от татар, пролились дождем на русские рати, и на эти тучи с московской стороны было отвечено тем же. Скоро стали бить огненным боем пушки и единороги мессира Родольфо. На холодном утре запахла едко порохом и сизый дым стал заволакивать окрестность.
Московский огненный бой принес татарам большой урон, переходить через реку при таких условиях было безнадежно, а если перейти — то еще опасней было оставить реку у себя в тылу. И на две версты назад отвел в поле свои рати Ахмат-царь, стал на желтых лугах, которые уже крыл пятнами первый снег.
Враг явно терял сердце.
К берегу реки Угры то и дело подскакивали татаре и по-русски кричали:
— Ай-я, урусы! Как вы нашему царю пути не даете! Дайте путь! Пропустите царя на Москву, как раньше бывало… А не пропустите — силой пройдем на Москву, дойдем до вашего князя, нашему царю изменника!.. Худо вам будет — подождите, как мороз реки льдом покроет… Придем!
А в ответ раздавалось лишь остро-соленое, русское слово, подкрепляемое раскатистым хохотом.
«А и впрямь морозы да лед сменить могут все дело!» — думал великий князь. И решил, что надо разведать, что делается у Ахмата-царя, каково там настроение.
В своей княжьей избе в городе Кременце, что на реке-Луже, великий князь Иван сказал собранным начальным людям:
— Худой-то мир лучше доброй ссоры! Пусть мир наш будет худ, а мы его все ж попросим еще раз у Ахмата-царя. Если он на мир поволит да от наших рубежей отступит, то и пусть живет… А не захочет он мира, пенять ему на себя. К тому же думаю, что его воины, про наше миролюбие сведав, не очень-то охочи с нами драться будут… А посему, боярин Иван Федорович, иди ты послом к ордынскому царю за реку Угру. Иди скажи ему напрямик, что ссориться мы не хотим, но, как сказано тогда на Москве было, так тому и быть… Не быть Москве больше под татарами! Пусть он едет в свою Орду миром, а мы словно с ним и не воевали. И снеси ты, боярин, царю поминки добрые…
Совет сидел, стоял, шевелился, переминался, толпился, смотрел на спокойное лицо великого князя, И дивился Иван Иванович Малый, что на этот раз присутствовал тут же, глядя на отца с негодованием, вытащил меч из ножен и со звоном задвинул его обратно. Великий князь чуть скосил глаза на дерзкий звук.
«Эх, горяч! — подумал он. — Не понимает! Кровь не та! Не умен! Надо унять!»
И продолжал спокойно:
— А как будешь, боярин, в царской ставке — под рукой повидайся с вельможей Темиром, скажи, что-де великий князь Иван велел спросить-де про твое, Темирово, здоровье. И скажи — вспомни ты, Темир-воевода, как тебя великий князь Московский завсегда жаловал… Не лежать двум бараньим головам в одном кошеле! Не быть на Москве двум царям — русскому да татарскому! Кончено это дело! И сказывай ты, Иван Федорович, чтобы Темир-вельможа об том подумал бы и нам в том деле помог… А великий князь его-де за это учнет жаловать.
Проехав по снегу черными перелесками, посол боярин Товарков подъехал к ставке ордынского царя, спешился и, сверкая бахтерцами, встал перед легкой деревянной оградой, опоясавшей золотоверхую белую войлочную кибитку, у которой ветер трепал гордых девять бунчуков — бычьих хвостов. Татары в промокших терлыках, подпоясанные саблями, опершись на высокие копья, стояли и мрачно смотрели, как боярин Иван Федорович Товарков, высокий и худой, прошел в вежу мимо двух священных очистительных жостров, горящих день и ночь у ворот ограды.
Боярин вступил в обширный шатер. Было тепло от очага.
Перед очагом на белых кошмах и на ковре с цветными подушками сидел Ахмат-царь. Из-под собольей шапки на Ивана Федоровича блеснули узенькие сердитые глаза, желтая широкая рука держалась за осыпанную бирюзой рукоять кинжала.