Император (СИ) - Страница 2

— Хватит нам нехорошего, Степан Иванович. Многое страшное, что должно было случиться, уже произошло, — сказал я, готовясь к новому витку болезненных ощущений.

— Я понял вас, Ваше императорское величество. Все будут пребывать в уверенности, что вам все еще дурно, что можете и преставиться. А я прослежу за тем, кто именно и каким образом захочет воспользоваться положением, — сказал Шешковский, что-то помечая себе в блокнот.

— Работайте через Теплова, пусть либо сдаст Разумовских и подтолкнет Кирилла на совершение глупости. Постарайтесь сделать так, чтобы все выглядело правдоподобно и естественно. Можете даже приказать, чтобы не разбирали похоронные мизансцены, — сказал я, и вновь меня начал накрывать приступ боли. — И позови уже Кашина, пусть даст какой микстуры.

Петербург

27 февраля 1752 года

— Что с ним? — простонала Екатерина.

— Ваше Высочество! Вам не стоит волноваться, а-то разойдутся швы! — цинично, безэмоционально отвечал Иван Антонович Кашин.

Лейб-медикус Кашин всегда отключал эмоции, когда работал. Чувства мешают делу и никогда не способствуют улучшению качества работы. Он после один в укромном уголке порыдает, как это сделал после констатации смерти Иоанны Ивановны.

— Я настаиваю! — не унималась Екатерина Алексеевна.

Кашин ее не слушал. Да, и что-либо внятное сказать о самочувствии императора медикус не мог.

— Великая княгиня, я еще раз говорю Вам, что волноваться нельзя, у Вас ранение плеча, и рана достаточно глубокая, также Вы потеряли много крови. Нужно хорошо кушать, особенно гречневую кашу и говяжью печень. Еще немного сухого красного вина не помешает, — Кашин посмотрел на умоляющее лицо Екатерины Алексеевны. — Он жив, но в тяжелом состоянии.

Екатерина не стала больше расспрашивать медикуса. Ей нужен был иной источник информации, более разговорчивый.

Екатерина Алексеевна никак не могла для себя объяснить тот порыв, который побудил ее прикрыть собственным телом Петра Федоровича. Казалось, что логичнее было бы просто дать убийце сделать свое грязное дело. Тогда она, Великая княгиня, обязательно заняла бы трон Российской империи, о чем так сильно грезила в своих местах и что отчетливо представляла в своих снах. Но, нет — она бросилась и сейчас понимала, что сделала бы это еще раз.

Очень не хотелось в монастырь, и Катерина надеялась, что Петр передумает. Но больше всего женщина боялась потерять навсегда его, своего мужа. Сколько же они глупостей натворили?

— Может, просто сбежать? — прошептала Екатерина так, чтобы никто не мог ее подслушать.

Бежать от чего? От себя? Кто она такая, будь Катерина в Штеттине, или еще где-нибудь. Можно было податься к дядюшке Фридриху, но Екатерина Алексеевна испытывала отвращение к этому родственнику. Статьи, которыми разразилась русская пресса, вызывали чувство боли и патриотизма. Так красочно описываются события, на страницах издания столько драматизма и эмоций, что и образованная Катерина прониклась. Ей захотелось бежать в редакцию журнала «Россия», писать статьи, вторить общему патриотическому подъему, обосновывать необходимость мстить. Но… она уже не редактор этого журнала. И, вообще, вопрос о том, кто она сейчас, остро стоял в сознании Катерины.

— Спаси его! — прошептала Екатерина Алексеевна Кашину.

Иван Антонович резко поменялся в лице, и его глаза увлажнились. Он вспомнил мольбу императора, когда тот вот точно таким тоном просил спасти Иоанну Ивановну. Но, тогда спасти не удалось.

— Что с Вами? — заметила Екатерина резкое изменение настроения медикуса.

— Все хорошо, Ваше Высочество! — машинально ответил Кашин и отвернулся.

Он впервые обратился к жене императора соответственно титулу. Вот точно так же он уже был готов обратиться и к Иоанне, в которую был тайно влюблен. Кашин теперь всех женщин сравнивает с той, которая должна была жить, но никогда не могла быть его.

*………*………*

Петербург

27 февраля 1752 года

— Что Вы предлагаете? Это не уместно! Невозможно, это заговор и предательство! — возмущался Никита Юрьевич Трубецкой.

— А что можно еще предложить? Давайте спросим у императора, как быть! — ерничал Кирилл Разумовский.

— Но император Петр Федорович жив! — продолжал упорствовать вице-канцлер Трубецкой.

— Сперва спросите у медикусов, после утверждайте об этом! Только что в подобном состоянии была матушка императрица. Где она? Почила! Нам нужен тот, кто временно займет престол. И это мой брат Алексей Григорьевич Разумовский, законный супруг матушки императрицы Елизаветы Петровны, — в комнате, где проводились заседания Государственного Совета наступила гробовая тишина.

Никто из собравшихся не понимал, что вообще происходит. Это что — Лешка Разум заявляет свои права на престол?

Елизавету похоронили быстро. Слишком быстро. Все последующие мероприятия были отменены в связи с покушением на императора. Что произошло, и чем руководствовался любимчик императора серб Шевич, когда стрелял в Петра Федоровича? Никто не понимал. Уже просачивались слухи о том, что дочь генерал-поручика, так быстро взлетевшего в чинах, была убита. Кем? Никто не высказывался вслух, но все присутствующие были уверены, что именно император и мог быть причастным к убийству.

Последние слова Шевича, который кричал, что Петр Федорович убил его дочь, давали почву для мнений, что император именно тот, кто лишил жизни Иоанну. Почему? Тут общество во мнениях разделилось. Одни утверждают, что дочь генерала-поручика была любовницей императора, и тот узнал, что ребенок не от него. Другие утверждали, что сам Шевич сошел с ума и убил свою дочь, а потом сбежал из-под стражи. Были и иные версии, немало, многим больше, чем предположений, что же сейчас будет с российским престолом. Екатерину в роли регентши никто не хотел видеть, от нее открестились еще тогда, как невестка попала под гнев Елизаветы Петровны. У трона не осталось Шуваловых, не считать же Ивана Ивановича сильной фигурой. Разумовские ранее играли пусть и значительную роль, но все втихую, не выпячивая общественности свою значимость.

Однако, обыватели и двор недооценивали малоросских казаков. Не понимало общество, что Лешки Разума уже нет, но есть граф Алексей Григорьевич Разумовский с братом и серьезным влиянием при дворе. Особенно фигура тайного мужа бывшей государыни выходила на первый план после низложения Бестужева. Некогда всесильного графа Бестужева-Рюмина также не рассматривали в качестве кандидатуры в регенты.

Как только закрылся саркофаг, в который поместили тело Елизаветы Петровны, все члены Совета, кроме двоих: Голицына и Миниха, поспешили начать заседание. Иван Иванович Шувалов успел уже где-то изрядно выпить и, можно, сказать, присутствовал на Совете только своей телесной оболочкой, придремывая в уголку.

— Господа! — призвал собравшихся к порядку Кирилл Григорьевич Разумовский. — У нас преизрядное число проблем и абсолютно нет времени на то, чтобы спорить об уместности заявлений моего брата.

— Все эти проблемы, число которых, Вы, Кирилл Григорьевич, соизволили преувеличить, не могут решаться узким кругом! Простите, но способом, схожим с заговорщицким! — высказался Никита Юрьевич Трубецкой.

Кирилл и Алексей Разумовские непроизвольно посмотрели друг на друга. Оба понимали то, что Трубецкой сейчас только раздражитель. Было бы неплохо, чтобы он вообще затесался где-нибудь подальше. Но Государственный Совет и так собран меньше, чем наполовину от числа его членов. Выгнать князя Трубецкого означало бы стать теми самыми заговорщиками. Кирилл же, как более решительный, нежели его старший брат, хотел сделать видимость легитимности собрания. Для этого нужно было и присутствие Трубецкого. Тем более, что князь для всего общества представлялся, как несомненная креатура императора, и его изоляция резко убавила бы значимость всего собрания.