Именем закона. Сборник № 1 - Страница 195
— Что, Сережа?
— Как посмел Сцепура, как посмел… Ты же абсолютно честный человек…
— Только я? Знаешь, а мне показалось, что таких, как я, много… И будет еще больше. Я хочу спросить тебя: что ты намерен делать?
— Делать? Разве я могу что-нибудь делать? Иллюзия… Запущена машина, страшная, беспощадная, она как молох… И противостоять этому не может никто…
— Люди шли на костер…
— Когда это было… Теперь не XV, а XX век, увы… Но наш дух и мышцы были высоки и крепки в борьбе с белым врагом. Сегодня мы потеряли эту крепость. Нас сломали, смяли, вытерли о каждого грязные ноги и каждому доказали, что это не грязь, нет, совсем не грязь, а могучая идея, которая спасет мир и нас всех в нем…
— Сережа, это только призрак идеи, искаженный и страшный. Прощай, мне пора.
— Ты уходишь? А как же я?
— А ты остаешься. Теперь каждый пойдет своим коротким путем.
Луч солнца погас, Таня осторожно закрыла дверь, Сергей бросился к порогу: какая глупость, куда она, зачем, этого нельзя допустить… Толкнул створку, она не поддалась, из замка торчал ключ, соседка прошаркала по коридору, остановилась: «Чего стучите?» — «Я? — растерялся Сергей. — Нет, ничего. Извините…» В полном изнеможении вернулся к постели и тяжело опустился на нее. Сдают нервы, совсем сдают…
Между тем события шли своим чередом — Сцепура собрал оперативное совещание и четко распределил обязанности. Поскольку маскарад (Сцепура упорно называл это мероприятие «маскерадом», в духе XVIII века) исключал возможность открытых контактов друг с другом во время выполнения задания, было установлено, кто в какой маске будет танцевать и веселиться (маски эти поручили изготовить женам сотрудников), кто и с кем будет выходить на связь для обмена информацией. Задачу Сцепура сформулировал просто: не спускать глаз с Дудкина, выявлять и устанавливать его связи (попросту сказать — всех его знакомых, друзей и даже тех, с кем он хотя бы заговорит), по окончании же операции у всех подозреваемых нужно будет провести внезапные обыски, а самих фигурантов — задержать.
Когда совещание закончилось и все стали расходиться, Сцепура попросил Малина остаться.
— На тебя я полагаюсь особо… — Сцепура нажал ладонью на плечо Малина и усадил рядом с собой. — Смотри в оба и помни: удача нужна, во-первых, нашей Родине — ведь мы обезвредим опасных врагов. Удача нужна и нам с тобой: нарком щедро оценивает беззаветную преданность кадров. Удача нужна и тебе лично, Малин, и знаешь почему? Да потому, что ты подпал под влияние Боде, а это в наши суровые дни чревато… Ты знаешь об аресте его подружки Князевой?
— Знаю… — Малин смотрел в глаза Сцепуре так преданно, как только мог. — Я еще раньше хотел вам сигнализировать, но…
— Но посчитал, — подхватил Сцепура, — что чувство дружбы — не отрекайся, именно так — и более того — ложно понятое чувство товарищества не позволяют тебе сделать это. Разве не правда? Малин, я жду от тебя искренности…
— Правда… Валериан Грегорианович, я давно уже хотел посоветоваться с вами по этому вопросу. Только стеснялся. Вот в чем, по-вашему, состоит истинное чувство дружбы и товарищества?
Сцепура встал и, жестом заставив Малина остаться на месте, начал неторопливо расхаживать по кабинету, засунув правую руку за ремень гимнастерки.
— Хороший вопрос, деловой… — Он бросил на Малина острый взгляд из-под вдруг насупившихся бровей: — Только не «по-вашему», а по-нашему, по-чекистски. Да, мы товарищи. И даже друзья. Мы должны выручать друг друга во всем: на службе, в быту…
— А как это — в быту? — перебил Малин. — Делиться продуктами?
— И это тоже. Но не это главное. Главное — всегда и безусловно выполнять свой долг: беспощадно, отрешаясь от личных чувств и переживаний, подавлять любые проявления контрреволюции и всего того, что с нею связано.
— Но нас учили сочетать беспощадность с милосердием и добротой.
— Верно, на первом этапе… А сейчас борьба обострена до предела. Либо мы их, либо… Впрочем, «либо» не будет. Не допустим. Поэтому сегодня — никаких сомнений! Никаких фиглей-миглей! Мы — стальная гвардия рабочего класса, карающий меч диктатуры пролетариата!
— И нашей родной ВКП(б)! — радостно вставил Малин.
Сцепура тяжело посмотрел:
— А ты знаешь, что партия наша все более и более засоряется разного рода оппортунистами, оппозиционерами, скрытыми и даже полускрытыми врагами? То-то же… Так что партия тут пока ни при чем. Вот очистим ее от скверны, тогда другое дело… А пока знай: почувствовал, что я, Сцепура, гну не туда — немедленно сообщай вышестоящему руководству!
— Как это «не туда»?
— Не туда и есть не туда… Вот, скажем, я Князеву арестовал, а Боде упросил освободить. Что будешь делать?
— Сообщу немедленно!
— Понял, слава труду… И вообще: приятель или друг твой высказался вражески, рассказал анекдот про руководство, даже местное, это не принципиально, — немедленно принимай меры! Даже если самые близкие родственники позволили себе как бы в шутку высказаться не в установленном порядке — тем более! Скажу тебе так: отец или мать уклонились в контру — задави чувства! Пересиль! Мировая революция важнее! И если мы не совершим ее по своей слабости или слюнтяйству, будущие поколения нам никогда не простят! А теперь ступай и подумай над моими словами и знай: лично я считаю тебя перспективным работником!
Малин выкатился из отдела на крыльях, в груди нарастала песня или что-то очень похожее на нее, окружающее вдруг стало восприниматься в черно-белом цвете: кто не с нами, тот против нас — эту великую истину только теперь осознал Семен по-настоящему и полной мерой. Дома, уплетая за обе щеки яичницу из шести яиц (предстоял трудный вечер), рассказал матери о разговоре со Сцепурой и добавил, торжественно и мрачно усмехаясь: «Я думаю, что сегодня и отец и отчим перевернулись в своих гробах. Отец — от ненависти, и я этим гордюсь, а отчим — от фешенебельной радости и счастья — каков пасынок, а? Обскакал… И я тоже счастлив, мама…» Софья Сигизмундовна вытерла слезы, отрезала толстый ломоть хлеба домашней выпечки, густо намазала его желтоватым маслом с рынка (она любила свежие продукты), поверх прилепила шмат розовой телятины (собственно, зачем служить в центре рабочего питания, если не питаться оттуда семьей?) и поднесла ко рту сына. «Как ты талантлив, Сенечка… Я вся замираю от ужаса, как ты талантлив… И какой умный человек твой начальник товарищ Сцепура, чтоб он был здоров с женой и детками!» — «Он не женат», — с трудом выговорил Семен, пытаясь проглотить слишком большой кусок бутерброда. «Правда? — радостно всплеснула руками Софья Сигизмундовна. — Это палец судьбы!» — «Перст», — поправил Семен, справившись с бутербродом. «Пусть перст, это даже лучше. Ты помнишь, как фамилия начальника Экономического управления ГПУ?» — «Еще бы! Кацнельсон»[27]. — «Ну так вот: сюда приехала его племянница Циля, которая, представь себе, по дедушке дальняя родственница твоего отчима Зиновия! Красавица, нет слов! Ты только представь себе, какой это будет полезный брак!»
Чмокнув мать в щеку, Малин примерил перед зеркалом маскарадный костюм (наволочку с прорезями для глаз и длинным красным клювом, похожим на морковку, и хвост из гусиных перьев, скрепленных нитками и гуммиарабиком) и восхищенно закрутил головой: «Во мне есть нечто орлиное, правда?» — «Да-да, — согласилась мать. — Ты — моя птичка!» И Малин умчался в клуб Портового завода.
Здесь уже собралась огромная толпа, многие были в масках, шла оживленная торговля билетами (весь сбор поступал в фонд вспомоществования китайским кули, которых нещадно эксплуатировала и собственная, компрадорская, и, главным образом, японская империалистическая буржуазия), Малин надел наволочку и хвост и встал в очередь — на оперативном совещании у Сцепуры было условлено, что конспирация должна быть абсолютной.
Играл оркестр, пионеры пели: «Наш паровоз, вперед лети!» — группа ветеранов в буденовках и гимнастерках с «разговорами» грозно вздымала охрипшие еще со времен взятия Перекопа голоса до немыслимо заоблачных высот: «Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!» — чуть в стороне парень с желтым бантом (такой же был и на его гитаре) выводил странным тенором: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской…» Отстояв очередь, Малин получил билет и направился к парадному входу мимо Сергея Петровича, который мрачно разглядывал толпу и размышлял о том, что победа революции и гражданской — полная и бесповоротная, отчего у людей хорошее настроение и много надежд, а врагов практически нет и даже нет мыслящих иначе — все устремлены в едином порыве в светлое завтра, все согласны за него жизнь положить, а уж отдать физические и нравственные силы — об этом нечего и говорить! Не может быть двух мнений, как сказал бы Сцепура.