Игра. Достоевский - Страница 9

Он порывался не просто к успеху, о нет! Он рвался к величию, к признанию полному, к славе, чтобы тогда-то вот и увидели все, как грубо, как стыдно они ошибались, как были обидно несправедливы к нему,— и в один день стали друзьями и братьями. Ради признания, ради величия, ради славы, ради того, чтобы все ему стали друзьями и братьями, он дни и ночи состязался с гигантами, которых не уставал перечитывать, помня, что талант надо растить, что талант надо напитывать великими мыслями прошедших времён. Всё, что открывал он у них, представлялось ему замечательным, но порой несозрелым и приблизительным тоже, в конце концов, даже неверным. Эти промахи, эти ошибки, которые совершали гиганты, те, кто давно был всемирно прославлен и признан, возмущали его и питали надежду, укрепляя пока ничем не проверенную, но непоколебимую веру в себя.

Ведь необходимо дерзать.

И он видел повсюду, у Шекспира и Гёте, что написал бы получше и глубже, сильней и стройней, возьмись он за тот же сюжет. С этой именно целью, в училище и на службе, он переписал на свой лад «Бориса Годунова» и «Марию Стюарт» и надеялся, что в самое ближайшее время его переделки поставят на сцене, после чего не останется ни забот, ни хлопот и можно будет спокойно, свободно, обдуманно двигаться дальше.

А пока надлежало прожить переводами. На этом поприще, как он высчитал точно, таилось его Эльдорадо. Он вопрошал, нервно шагая по комнате, с хмурым лицом: отчего Струговщиков[6] имеет имя и уже славен в русской литературе? И торжественно отвечал, уставя перст в потолок: переводами! И переводами нажил целое состояние! Стало быть, надобно только уметь с рассужденьем и толком приняться за это приятное и полезное дело!

Мечты, которые берёг про себя и которые вызревали и ширились в этом дерзком молчании, торопили и подгоняли вперёд. Влюбившись всем сердцем в романы Бальзака, находя в них слишком многое из того, что успел передумать и сам, он перевёл «Эжени Гранде» и пристроил в «Репертуаре русского и пантеоне всех европейских театров». Ему было назначено по двадцати пяти рублей за один печатный лист перевода. Это была, разумеется, ничтожная плата, ибо ещё не родился издатель, который не грабил бы автора, аки тать во нощи, однако же, полагаясь на свою неиссякаемую способность отдаваться труду с головой, круглые сутки, если потребуют того обстоятельства, он без промедления подсчитал, что без особых усилий за один только день переводит листа полтора, что принесёт, если помножить полтора листа на тридцать дней по двадцати пяти рублей за один лист, каждый месяц не менее тысячи.

Было из-за чего потрудиться. План у него был простой: переводами он сколотит небольшой капитал, освободится от пошлых житейских забот и создаст наконец своё собственное, непременно капитальное сочинение.

Не откладывая он схватился за перевод «Последней Альдини» Жорж Санд, выговорив всё в том же «Репертуаре и пантеоне» в два раза дороже за лист, уговорил брата перевести всего Шиллера, чтобы издать его за компанию, да придумал ещё, в подражание ужасно плодовитому Диккенсу, издавать отдельными выпусками нашумевшие романы Евгения Сю, спрос на которые, по его наблюдению, был чрезвычайно велик.

Естественно, для осуществления таких предприятий, роскошных и прибыльных, необходима была предприимчивость и большой капитал, рублей хотя бы в пятьсот. Предприимчивости он находил в себе сколько угодно, а вот капитал? Да что, в конце концов, капитал? Уверенный свято в большом барыше, он искал, где бы занять, рискуя платить хоть сорок процентов позабывшим про совесть ростовщикам.

Всё было рассчитано математически точно и верно, ошибки быть не могло, и всё-таки горькие неудачи не замедлили настигнуть его. К дирекциям театров он не знал с какой стороны подойти, а пока, в надежде, что сам собой выкинется случай проникнуть туда, пересмотрел на досуге свои переделки «Бориса Годунова» и «Марии Стюарт», чтобы совершенно их приготовить, как только позовут актёрам читать, так там, он слышал, заведено. И что же? Он взглянул на свои переделки иными глазами. Они оказались всего-навсего школьными упражнениями, может, и дерзкого, и небесталанного, но всё же только ученика. Нет, решил он, десять лет необходимо серьёзному человеку на то, чтобы обдумать и создать великую драму. Таким образом, громкий успех на театре, славу и кассовый сбор приходилось пока отложить.

Он бросился строчить переводы и строчил полтора и даже два листа в день, превосходя свои самые смелые планы, а тем временем дельцы из «Репертуара и пантеона» навели самые верные справки, и по ним оказалось, что перевод проклятой «Последней Альдини» был уже напечатан лет пять назад. Тоже и больших денег ни под какие проценты никакой чёрт без поручителей не давал, и всего Шиллера совокупно с Евгением Сю[7] тоже на неопределённое время пришлось позабыть.

Даже с горячо любимой и абсолютно надёжной «Эжени Гранде» тоже получилось неладно. Во-первых, его перевод появился на свет едва ли не на треть сокращённый. Во-вторых, беспутный шалопай Григорович однажды явился слишком уж рано, чуть ли не в десять часов. Такое явление было до того необычно, что он, оставив работу, вышел к нему. Григорович глядел мрачней ночи. Мрачный Григорович не укладывался у него в голове. Он испугался и бросился его тормошить, полагая, что приключилась какая-то уж очень большая беда, не меньше чем чья-нибудь смерть.

Григорович привстал на диване, но долго, очень долго молчал, хмуря прекрасные брови и что-то неясное бормоча про себя, наконец махнул безнадёжно рукой и уныло сказал:

   — У Белинского был.

Известие испугало вдвойне: тогда имя Белинского слишком грозно гремело во всех литературных кругах. Он даже несколько, помнится, позаикнулся:

   — И... что?

Григорович глядел мрачно в угол:

   — Э, так, ничего.

Ему показалось, что он угадал, какая там безобразная сцена стряслась, и он, негодуя, воскликнул:

   — «Шарманщиков» изругал?!

Григорович всё неподвижно сидел, сутулясь, опираясь руками на край дивана, и возразил с неестественным равнодушием:

   — Напротив, сильно хвалил.

Он растерялся:

   — Так что?

Григорович и тут не изменился в лице, напротив, даже голос его как-то скрипел:

   — Я вам уже говорил про Некрасова.

Он припомнил с трудом, нисколько не понимая, с какого тут боку приплёлся Некрасов:

   — «Мечты и звуки», это его?

Григорович подтвердил с неизбывной тоской и в голосе и в лице:

   — Помните, значит? Так вот, настроенный им, я ждал, как счастья, видеть Белинского: этот Некрасов в Белинского прямо влюблён. Я переступал порог его робко, с волнением, обдумывая заблаговременно все выражения, в каких выскажу ему лично и моё восхищение его критическими статьями, и всю мою задушевную симпатию к бессмертным твореньям Бальзака, я бы сказал, даже любовь, какую именно вы во мне к нему пробудили. Ведь это первейший писатель современного мира, я помню ваши слова.

Григорович вздохнул так протяжно, с таким горьким чувством, что сердце сжималось глядеть на него.

   — И вот представьте себе, едва успел я коснуться, что вот, мол, сожитель мой, имя которого никому пока не известно, взял на себя приятную смелость перевести «Эжени Гранде», этот перл, один из лучших романов Бальзака, Белинский разразился жесточайшею бранью, наименовал Бальзака мещанским писателем, клятвенно заверил меня, что только бы попала ему в руки эта «Гранде», он бы доказал на каждой странице всю пошлость этого пошлого сочинения. Я так и сел.

Григорович наконец взглянул на него, виновато и жалко:

   — Мне бы следовало подобно льву защищать Бальзака и вас заодно, но я был до того ошарашен, что из головы улетучилось всё, что готовился высказать, входя к нему в дом. Я положительно растерялся и вышел от него как ошпаренный, негодуя на себя ещё больше, чем на него. Не ведаю, что подумал он обо мне, а вероятно, смотрел на меня как на мальчишку, который в защиту своего мнения не умеет сказать двух слов.