Игра. Достоевский - Страница 7

После такой приветливой тесноты Божедомки выдерживать полное одиночество ему было несладко, и он, случайно повстречавши на улице, заманил к себе Григоровича[5], извиняясь за то, что занимает самую светлую и весёлую комнату, в которой работалось так хорошо. Григорович не мешкая согласился разделить с ним жильё и дня через два перевёз свою скудную сборную мебель. У него с мебелью тоже было негусто: два рыночных стула, низенький письменный стол из сосны, отделанный, уж разумеется, под красное дерево, такой же старый диван, служивший на ночь постелью, и громоздкий высокий комод, да книги и бумаги повсюду, на столе, на стульях и на полу.

Сверх тотчас растраченной тысячи опекун высылал ему ежемесячно десять рублей серебром. Григорович получал из дома чуть больше. Для скромной, расчётливой жизни таких денег могло бы хватить, но они оба рассчитывать не умели, деньги у них не держались совсем, почти всё в две недели расходилось куда-то, и две других они продовольствовались булками и молоком, иногда унижаясь до ячменного кофе. Прислуги не было у них никакой. Они сами, учредив очередь, ставили самовар и сами ходили за булками, молоком или кофе в дом Фридерикса, всего в двух шагах.

Григорович был легкомыслен, талантлив, добр, простодушен и несносный болтун. Многие дивились потом, как это он уживался именно с ним, во всём противоположным ему? А он любил и уважал Григоровича, хоть своим легкомыслием и болтовнёй тот временами выводил его из себя. Только подумать: Григорович тоже начал писать и два-три очерка успел напечатать, а не знал почти ничего! Они вместе учились в Инженерном училище, и что ж? В те времена имена Шекспира и Шиллера были для того откровением, а о Купере, Гофмане, Вальтере Скотте Григорович и совсем не ведал ни звука.

Пристыдив, в праведном увлечении сказав пылкую речь о величайших сокровищах мира, он указал товарищу по жилью и перу, с чего надо бы было начать, и Григорович послушно присел за «Кота Мурра», «Онтарио» и «Астролога». Память у него была крепкая, и схватывал Григорович всё на лету, но это всё, схваченное легко, на лету, в нём как будто проваливалось куда-то в небытие, не оставляя почти никакого следа. И впоследствии Григорович мало читал, приходил в восхищение от Гюго и Бальзака, но по-прежнему плоды восхищения словно уходили в песок.

Он бесился, конечно, дивясь на эту изумительную способность умного человека ничего не принимать близко к сердцу, однако, несмотря ни на что, Григоровича продолжал уважать и любить. Может быть, из важных достоинств у Григоровича было ярким только одно, зато самое главное: Григорович, как и он, ни от кого не терпел унижений и за своё достоинство умел постоять.

Он открыл это свойство в училище, когда с Григоровичем тоже вышла история. История случилась в субботу, он это помнил: по субботам их отпускали домой. Вдруг, уже за полночь, раздался нетерпеливый звонок у дверей. Сторож, посланный из училища, объявил, что без промедления надобно отправляться в Михайловский замок. Он и явился. В зале толпилось человек шестьдесят. Все вопрошали друг друга с недоумением, с любопытством или с испугом, что тут стряслось, что за пожар? Наконец шепотком рассказали, что-де кто-то пропустил великого князя, не сделавши фрунта. Ужас прошёл по рядам. Такой ужасной оплошности и представить себе не могли: как же так! чести великому князю не сделать! Ротный с трепетом в голосе объявил, что его высочество изволили приказать к десяти часам собрать роту и сами обещались приехать к этому часу, однако же, ежели виноватый найдётся, кондукторов распустить, а виноватого привезти во дворец. Трепет ротного всем был слишком понятен: головы не сносить, если виновный не отыщется к десяти. Виновный по той же, конечно, причине упорно молчал. Вся рота стояла в смятении: Михаил Павлович, всем известно, был зорок, но, чем чёрт не шутит, ведь мог в ослеплении гнева указать на любого, и эта нелепость могла обернуться отдачей в солдаты, любой задрожит, замуштруют, шпицрутенами забьют.

Вдруг скомандовали всем разойтись. Тотчас стало известно, что виноватым был Григорович, что признался только что потихоньку от всех и что уже повели во дворец. Ждали его с нетерпением. Наконец привели и заперли под замок, впредь, как водится, до особого на то указания, которое больше всего и смущало умы. Карцер охраняли свои же, и, само собой, охраняли небрежно. Григоровича посещали тайком, из тех, натурально, кто был посмелей. Он тоже, преследуя свою цель изучать жизнь и людей, однажды пробрался к нему, и Григорович, польщённый, должно быть, вниманием, рассказал:

   — Матушка приехала меня навестить, это я вам говорил. В шесть часов, как всегда, меня отпустили к ней из училища. Помните вечер? Осенний, пасмурный, дождь. С Невского поворотил я в Большую Морскую и подходил уже к Кирпичному переулку. Знаете там довольно жалкое деревянное двухэтажное здание? Наверху помещается детский театр, а в нижнем лавка древностей и картин, вроде лавки из «Шагреневой кожи»? В ту минуту, как поравнялся я с дверью, подле меня застыл на вытяжке офицер и скороговоркой проговорил: «Вы пропустили великого князя!»

Григорович неожиданно рассмеялся, раскатисто и легко:

   — Хорош я был, должно быть, тогда, представляете? Поднял глаза и вижу коляску с опущенным верхом, из-под которого выставилась треугольная шляпа, и в ту же секунду послышался голос, гневный такой: «Поди сюда!» Узнав голос великого князя, я и голову потерял, мной овладел панический страх. Я бросился сломя голову в стеклянную дверь. В лавке не было никого. Я бросился дальше, в кухню попал, в кухне кухарка, толстая баба, чистила что-то, и вскрикнуть она не успела, как я уж летел через двор, и каким образом, сам не припомню теперь, очутился в небольшом магазине, знаете, что выходит на Мойку? Немец-хозяин, выслушав мой торопливый рассказ, тронутый, верно, моим отчаянным положением, провёл меня по внутренней лестнице к себе на квартиру и передал в руки жены и семейства.

Всегда беспокойный, подвижный, Григорович вскочил на ноги и заходил перед ним, сидевшим на голых досках железной кровати:

   — Мало-помалу я успокоился, думая, авось князь не приметил формы моей. Когда же смерилось совсем, я решился выйти на улицу и пустился на свидание с матушкой. Матушке ничего не сказал, но сторож явился, матушка всполошилась, я последовал в замок ни жив ни мёртв.

Григорович остановился, склонив голову, длинными, тонкими музыкальными пальцами в задумчивости поглаживая висок, и он угадал, что в рассказе о приключении нечаянном, но безобразном наступил самый важный момент и что Григорович сам не совсем понимает свой тогдашний поступок, и ещё в первый раз заметил тогда, что Григорович явным образом ищет более точного, более подходящего слова, несомненный признак таланта.

Григорович заговорил наконец, внешне обыкновенно, небрежно, внутренне взволнованно, собранно, это было заметно:

   — Постоял я вместе со всеми, и пришла мне в голову счастливая мысль: я подумал, что в том случае, если великий князь узнал только форму мундира, но лица моего разглядеть нс успел и я буду продолжать отпираться, всё училище, пока не отыщется виноватый, непременно запрут в стенах замка на долгое время, но рано или поздно виноватый отыщется, это закон, и поступок его не простится товарищами и ляжет пятном на всю мою жизнь. Так я подумал тогда.

Его поразила эта черта. Под легкомысленной внешностью вдруг обнаружилась бесценная способность мыслить истинно и глубоко и поступать благородно, и он пожалел, что такие минуты, счастливые, светлые, случаются с Григоровичем редко, почти никогда, а Григорович оставляет способности свои втуне, и громко воскликнул:

   — Справедливая мысль!

Григорович с вниманием пристальным поглядел на него, улыбнулся и заговорил свободно, легко:

   — Не открыв моего решения никому, я отправился к барону Розену и рассказал ему всё, как было. Барон страшно был рад, похвалил и тотчас дал приказание всех распустить. Часам к девяти меня обрядили в новый мундир, и Розен сам повёл меня во дворец. Ждали мы около часа. Розен не переставал меня ободрять и даже перекрестил раза два за спиной. Наконец его подозвали и что-то сказали ему. «Пойдёмте!» — сказал он и ввёл меня в огромную комнату, в глубине которой стоял великий князь и по бокам офицеры и генералы. Я остановился шагах в трёх перед ним. «Этот шалопай был вчера пьян!» — закричал он, указав на меня. Розен выступил и ответил: «Ваше высочество, этот кондуктор отличается хорошим поведением, он никогда ни в чём дурном не был замечен».