Игра. Достоевский - Страница 4

   — Сто гульденов, герр.

Он изумлённо сбивался: талеров шестьдесят шесть или семь, рублями, кажется, семьдесят пять. Да это открытый грабёж! Он беспомощно понимал, что сюда, в этот вертеп, с глухими железными, стальными полосами укреплёнными ставнями, с такими же глухими дверями и сплошным высоким прилавком, похожим скорей на редут, из тех, какие он вычерчивал в Инженерном училище, приходит только наипоследняя, самая злая нужда и по этой причине здесь бессмысленно было бы ждать сострадания, честности, совести и чего там ещё? Но он внезапно подумал, как до последней минуты думал всегда, что и самое чёрствое, даже стальное или там алмазное сердце не могло же вот так, без следа хотя бы малейшего слабого стона выдержать ежечасное зрелище стольких страданий, стольких последних утрат, что должна зарониться в него хоть ничтожная капля, хотя бы бледная тень человеческой жалости. Ведь человеку доступно понять человека. Ведь он своё обручальное счастье принёс, не золотые крючки от штанов.

   — Но, мсье, это стоит много дороже.

Оно шевельнулось, приподняв длинный нос, и повторило сквозь зубы:

   — Сто гульденов, герр.

Он окинул его пронзительным взглядом: спрятанные в воспалённые веки глаза без выражения, даже без цвета и тяжёлые брыли белых мучнистых, похожих на жидкое тесто лоснящихся щёк. Ему вдруг открылась вся его жизнь и эпоха и судьба поколений. Всю эту жалкую жизнь он мог бы пересказать от родоначальника-предка до грядущих внуков и правнуков с истощённой, тоже бесцветной, но алчной душой. Он мог бы поклясться, что лавка менялы когда-то принадлежала деду или отцу, который от малоземелья покинул деревню и первоначально занимался грошовой торговлей, возможно шагая с лотком по той же округе от фермы к ферме, то был земляной человек и сквалыжник, сам голодал и впроголодь держал всю семью, зато оставил нелюбимому сыну копейку. Сын корыстной, холодной женитьбой удвоил её, порасширился, осмелел и стал наживать десять гульденов там, где туговатый старик решался содрать только трёшку, потом с прибавлением капитала ещё обнаглел, капитал ужасно наглости придаёт даже и слизняку, возвысился до ста гульденов на заклад, уверившись в том, что мудрее отца да и всех иных мудрецов, если скопили меньше, чем он, с утра до вечера сидит в промозглом нетоплёном пустом помещении, остерегаясь воров, не подмазывая ради этого железные петли дверей, гребёт свои чёртовы гульдены, пряча в железном английском шкафу с двойным хитрейшим запором, накрепко убеждённый, что вся теперешняя наука, вся сила ума должны пойти на изобретение ещё лучших замков и запоров, богатеет уверенно, прочно, и с каждой новой монетой мелеет и скудеет душа, а там, глядь, в душах внуков и правнуков останется пшик. После тощих отцовских харчей поотъелся, да и нет больше радостей, кроме только еды, и совсем задубел и пропал человек. Всей веры осталось — в одну золотую монету. В человеке, Господи, в любом человеке видит только предмет для наживы. Даже старшего сына не пускает к себе на глаза, лишь бы на сына-то, на кровь-то свою не потратить лишнего гульдена, ну и сын, весь в отца, тая ненависть тоже ведь к корню и к крови своей, дожидается немедленной, это уж непременно, смерти родного отца, ждёт не дождётся, подлец.

А он-то ищет сострадания у этой чурки с глазами! Это вот он понимает его, живоглота, это он его видит насквозь, да чурка с глазами его просто не видит. Между ними сверкают золотые круглые гульдены, двести пятьдесят процентов за одну операцию, и терпеливый процентщик следит лишь за тем, уплывут они из его рук или нет, и если пожалеет, так пожалеет только о них. Впрочем, по опыту знает наверное, что от него уже некуда деться. Какое тут может быть сострадание! Кольца так кольца! Тому всё равно.

Привычная боль пронзила его, но он тотчас возненавидел себя за эту глупую, потому что неуместную, слабость, протянул раскрытую, пальцами кверху ладонь, схватил сердито, неблагодарно тут же в неё вложенный свёрток немецких монет и квитанцию и выбежал вон, сильно хлопая дверью, но дверь, взвизгнув петлями и ругнув колокольчиком, легла мягко на войлок прокладки, и он не услышал удара у себя за спиной.

Не оглядываясь, пробежал он короткий кривой переулок и вышел на главную улицу. Кто-то известный где-то недавно назвал её променадом, но он не хотел вспоминать, кто это был, с какой стати и где называл. Пусть его, коли придумал от безделья занятьице. Он же глядел и на главную улицу вполглаза, мельком.

Улица-променад была, вероятно, красивой, ну и ладно, на здоровье им, ежели так! Разнообразные белые небольшие дома окружала густая сочная зелень, и дома глядели из кустов и деревьев уютно, весело, даже лукаво, точно дразнили его, никогда не имевшего дома. Парижские кокотки были уже на привычных местах. На коротких чёрных вуальках переливались стеклянные искры. Из-под вуалек соблазняли элегантных прохожих слишком белые, слишком румяные лица, улыбались слишком красные, слишком зовущие рты. В кафе Вебера пустовали расставленные в беспорядке столы, выдвинутые прямо под ноги прохожим, нагло приглашая их сесть и сделать заказ. Завтрак уже отходил. Несколько мужчин, шляпы на головах и сигары. Под русским деревом, как его здесь называли, пестрела кучка светло-розовых-жёлтых нарядов, с застывшей ленью, с тупостью, скукой на лицах и в голосах — обыкновенный пейзаж!

Всё было отвратительно, страшно знакомо, зачем это ему? Он опаздывал, уже опаздывал и прибавлял старательно шагу, но его мускулистые, сильные ноги привыкли к чугунным браслетам и продолжали мерно шагать, как четыре года подряд шагали в плотной, окружённой конвоем колонне закованных узников.

Солнце, поднимаясь всё выше, сияло всё ослепительней. Деревья и горы казались тёплыми, близкими сквозь какую-то счастливую, голубоватую дымку, но и деревья и горы он видел точно во сне.

Огромный лоб его был угрюмо нахмурен, огромный даже под шляпой. Под дугами лба глубоко прятались суровые щели сощуренных от солнца и презрения глаз. Мысли теснили друг друга. Он размышлял о призвании, о своей нищете, о ссохшемся сердцем толстом ростовщике, о заложенных кольцах, о Белинском, о системе, простой и надёжной, о предстоящей игре.

Нынче вся наша жизнь очутилась без веры, и в этом не могла не быть катастрофа и причина всех иных катастроф. Безверие всюду, во всех до того возмущало и страшило его, что он с любой примирился бы верой, лишь бы она, испепелив, заменила собой эту гнусную безверную веру в гульдены, в франки, в доллары, в фунты, в рубли. Только бы вера, только бы какой ни на есть идеал, и тогда уж не чурка с глазами, шалишь, тогда человек, ведь человек начинается с его идеала, с истинной, жаркой веры его. Во что веруешь? Только идеал, только вера восстановят человека из нынешней пустой пустоты. Если не религия, как и доказывал страстно Белинский, пусть всё то, что заменит, если сможет, её, лишь бы это была не монета, не рубль, не доллар, не франк. Пусть хоть так, как было в прошедшем столетии, когда проповедовали Вольтер и Дидро, у которых ведь тоже была своя страстная, жаркая вера. Надобно верить, верить необходимо, хоть в Большую Медведицу, в любую великую мысль, только верить со всем жаром вдохновенного сердца, иначе сожрут ведь друг друга за рубль-то, за доллар, за франк, истощатся душой, человеческого не останется ничего.

Скорей бы закончить эту статью о Белинском. И с какой это стати она так упорно не даётся ему! Он о ней думал настойчиво, неотрывно. Он дрожал над каждым словом его: ведь он должен был передать его точно. Он уже четыре раза написал статью целиком, потом каждый раз перекрещивал почти всё написанное косой неровной чертой и переделывал вновь из того, что решался оставить. Ещё надо переписать, он в это верил, в крайнем случае один раз, а в его новом доме, который он строил с юной женой, завтра будет нечего есть.

От мысли об этом ничтожестве его бытия всё существо его нервно дрожало, но внутренне он по-прежнему оставался спокоен. Чувство самой непременной удачи не покидало его. Он ведь должен, он обязан был выиграть уж если не сто, то хотя бы несколько тысяч, пусть хоть в гульденах или франках, а не в русских рублях. Выигрыш, только выигрыш нужен ему, любой выигрыш просто необходим и Ане, и ему самому, и этой статье о Белинском, которой без выигрыша тоже может не быть, а ведь он обещал, он дал за неё своё честное слово!