Иго любви - Страница 7
И она идет. Она уже не может остановиться. Сама судьба обрекла ее на эту жизнь, полную борьбы и страданий, не понятных толпе… Но хватит ли у нее силы достигнуть вершины?
Одно она знает ясно: нет дороги назад!
Она вспоминает, как она была маленькой, и дедушка по вечерам сажал ее к себе на колени и рассказывал сказки. Она воображала себя лягушкой-царевной, Аленушкой, спасавшей братца, или царевной со звездой во лбу, которую несет на себе серый волк… Сердце билось. Алели щечки. Горели темные глаза… И ночью она кричала или плакала, пугая больную мать. Слушая деда, она забывала о побоях отца, об обидах и драках ее уличных подруг…
Сцена для нее теперь та же сказка. В искусстве вся ее жизнь. Это кумир ее, для которого все жертвы легки. И что бы ни ждало ее впереди: унижения, зависть, обиды, насмешки, неудачи, — она вынесет все. Она останется здесь, на подмостках, хотя бы простой статисткой. Но не покинет этого волшебного мира вымысла, где портнихи становятся королевами; где одинокие и робкие царят и повелевают; где скромные и целомудренные произносят слова страсти; где рыцари бьются за своих дам; где все живут приподнятыми, яркими чувствами, забывая о тусклой жизни, о голоде, нужде, об одиночестве, о горьких слезах обиды…
Надежда Васильевна через сорок лет помнила малейшие подробности вечера, решившего ее судьбу.
Вот стоит она за кулисами, вся дрожа мелкой дрожью и не замечая красующегося перед ней Лаэрта. Сейчас ее выход. Кровь так бурно стучит в виски… Что он ей говорит?.. Она не слышит… И суфлера не услышит… А слова роли забылись… «Господи!.. Господи!..» — шепчет она, крестясь.
Вдруг она видит вытаращенные глаза помощника режиссера. «Выходите же! Вам…» — поняла она, наконец…
Зажмурившись, она переступает порог. Свет рампы ударяет ей в глаза. Издали доносится чей-то огромный, жаркий вздох. Она слышит голос Лаэрта:
И мгновенно свершается чудо в ее душе. Чудо перевоплощения, непостижимое для толпы, знакомое только артистам.
Она уже не Надя Шубейкина, бедная московская мещаночка, которая кинула вызов жизни, не желая мириться со своей темной долей. Она дочь царедворца и родилась во дворце, здесь в Дании, под хмурым небом. Она выросла под дикие песни Северного моря.
Вот стоит она перед братом, такая хрупкая и невинная, каким-то чудом сохранившаяся среди развращенного преступного двора. Но она уже не наивна… Более того: она бессознательно чувственна. Она вся в грезах о счастье. Она любит и любима. И длинные, темные глаза дебютантки полны неги.
Но Боже великий! Какие кощунственные речи говорит Лаэрт! Она не должна верить Гамлету и его любовным клятвам?
«Не более?» — болезненно срывается у Офелии. Это скорбный, страстный крик души, протестующей против отказа от радости. Но она привыкла верить брату. Первое сомнение в любви Гамлета — это первый разлад, омрачивший девичью душу. На слова Лаэрта: «Прощай, Офелия, и помни мой ответ!..» — она отвечает разбитым звуком:
Это не простая пассивность, которую изображала Орлова. Это глубокое отчаяние. Скорбно сдвигаются тонкие брови дебютантки. И на бледное лицо ее как бы впервые падает тень ее трагической судьбы.
Подходит Полоний, лживый, лицемерный, хитроумный царедворец. Но для любящей, покорной дочери — он образец добродетели и мудрости… Однако отец так же грубо, бесцеремонно врывается в тайники женской души. Ее поэтическая любовь, радостные встречи с Гамлетом, их беседы — все это обнажено внезапно, осмеяно, втоптано в грязь. Ей надо бояться того, кем полны ее сны. Он хочет ее унизить, надругаться над ее чистотой… Нет любви. Есть только жадное желание развратного принца. Устами отца говорит с нею сама жестокая, циничная Жизнь. Но душа кричит. Душа защищает гибнущую Мечту.
Взгляд раненой насмерть лани кидает Офелия отцу. Губы ее беззвучно шепчут: «Всегда… повиноваться вам — мой первый долг…»
Она уходит какой-то мертвой походкой, как внезапно ослепший человек… Почти у порога она оглядывается. Глаза молят о пощаде. Губы открылись. С них словно рвутся роковые вопросы: «Неужели нет любви? Неужели в мире царит один разврат? Одно обманчивое желанье? И лгут мечты, сулящие счастье? И если так, то зачем жить?..»
Но ни одного слова не срывается с исказившихся уст Офелии. Как бы поняв свое бессилие перед Жизнью, она опускает голову и исчезает беззвучно.
Взрывы аплодисментов медленно гаснут. Значение этой сцены внезапно вырастает перед удивленным зрителем. Драма Офелии уже намечена. Кто из женщин рано или поздно не переживает этих минут?
Как во сне, Неронова выходит за кулисы и стоит там, закрыв глаза, не слыша, как шевельнулась и взволнованно зароптала толпа… все еще чувствуя себя Офелией.
— Браво… браво… для начала недурно! — говорит кто-то над ухом. И она видит удивленное лицо режиссера.
Роль Офелии невелика. В сущности, у нее только четыре сцены. Но тем труднее на этом коротком промежутке показать расцвет и гибель женской души, утратившей иллюзии.
Как вихрь, врывается она на сцену во втором действии.
С бледным лицом, трепетным голосом она рассказывает отцу, как Гамлет вне себя вбежал в ее комнату.
О, как любовно, как картинно передает она отцу все подробности этой встречи!.. И когда Полоний сокрушается, что Гамлет помешался от любви, она в отчаянии… Это ее холодность… нет, ее покорность отцу довела его до безумия… Полоний тревожно спешит к королю. А она стоит, уронив руки, недвижно глядя перед собой. Целый мир возможностей исчез для Офелии. Не для нее завтра встанет солнце… Тень судьбы упала на ее дорогу, и будущего нет… «Куда идти?.. Чего ждать?» — говорит ее трагическое лицо, ее широко раскрытый взор, где отразился весь ужас — не первого предчувствия, а уже ясного сознания неотвратимого конца.
В первом ряду партера, как всегда, сидят Муратов и князь Хованский. Муратов, местный помещик, богач, меценат и страстный театрал. Полжизни он провел в Париже, тратясь на женщин, пропадая в музеях и архивах, собирая коллекции редких гравюр… Студентом-юношей он видел уже располневшую, но еще эффектную Жорж. Но он не любил ее игры. Теперь он — поклонник Рашели.