Иго любви - Страница 146
Сжимая кулаки, Воскресенский сбегал с крыльца и опять мчался на Дворянскую.
— Послушайте!.. Я так не могу… Вы меня убили… У меня порок сердца… Вы уже доконали меня…
— Нет, нет!.. Не оставляйте меня одного… Я не переживу… Я сойду с ума!.. Понимаете? Мозг мой отказывается воспринять такую вещь: как она, такая прекрасная, такая умная и талантливая, решилась стать собственностью этого… этого… его утехой?.. Почему она выбрала именно его? Почему не вы?.. Почему не я?..
Через час, выпив лимонаду в кофейной, они уже опять стояли у парадного крыльца, боясь позвонить, боясь идти на черный ход.
Дверь отворилась. Вышел Балдин. Как два разбойника, накинулись они на него.
— Ну, что?.. Ну, что?.. Жива?.. Неужели не кончено?
— Родила… слава Богу!.. Полчаса назад… Девочку… Бла… бла-го-по…
Он всхлипнул и полез за платком. Соперники, не дыша, глядели ему в рот, еще чего-то ожидая.
— Вы… го… господа… извините… нервы… Я столько выстрадал… Она так мучилась… эти крики… До свиданья!
Но они шли за ним по пятам, как загипнотизированные. Он был там. Он знал все. А они сгорали от муки неизвестности. Разве они здесь меньше мучились?
— Господа, вот что! — вдруг спохватился Лучинин, предвидя новую бесконечную беготню уже втроем. — Я предлагаю поужинать вместе. Мы все измучены и… проголодались… Зайдемте в гостиницу… Я угощаю… И выпьем, господа, за здоровье Веры Александровны!
— Браво! Браво! — заревел Воскресенский.
Через полчаса они сидели в шумном ресторане с бокалами шампанского в руках. Лучинин мечтательно прищурился на золотое вино и встал:
— Мы пили сейчас за здоровье Веры Александровны. Я предлагаю другой тост. Выпьем за будущее маленькой женщины! Господа, час тому назад новый человек пришел в мир. И почем знать, что несет он всем нам? Быть может, новый талант, унаследованный от Надежды Васильевны… Быть может, красоту своей матери… Ведь и красота — редкий дар, который во все века вызывал поклонение и страсти, в честь которой эллины строили храмы и слагали песни. Ждет ли ее безвестная доля семьянинки или слава избранницы? Но и для нее когда-нибудь зажгутся зловещие огни заката. И для нее наступит роковой час, когда, очутившись на вершине жизни, прежде чем начать свой спуск в долину, повитую сумерками забвения, человек в последний раз оглядывается назад, на пройденный им путь и спрашивает себя: «Все ли я сделал? Все ли я сказал? Все ли взял от жизни?..» Это страшный час итога. У многих ли из нас хватит мужества встретить свой закат с гордо поднятой головой?.. Но мы, господа, не умеем стариться. Мы взяли себе привилегию не казаться смешными, влюбляясь в пятьдесят лет и женясь в шестьдесят. Мы строим жизнь. Нам некогда любить. И потому нам все дозволено. С седой головой каждый из нас считает себя Мазепой. А женщина — идеалистка. Женщина действительно любит даже седины наши, прощает нам отсутствие красоты и юности. Мы не прощаем ей ничего… Для каждой женщины закат — конец всему. Мы еще можем надеяться, что спуск в долину, где ждет нас старость, нам облегчит верная рука юной идеалистки. Но женщина обречена совершить этот последний путь в одиночестве, всегда, всегда! За перевалом она оставляет лучшее, что украшало ее жизнь, — нашу любовь, нашу страсть… Вот почему маленькой женщине, рожденной в мир, я пожелаю прежде всего не повторять роковых ошибок пушкинской Татьяны и Лизы из Дворянского гнезда. Пусть эти скорбные тени отказавшихся от счастья во имя сурового долга не потревожат сна будущей женщины! Я желаю ей не угасить ни одного порыва, не отказаться ни от одной мечты, упиться всеми радостями. Пусть любовь ее будет светлой и ликующей, как это вино, — без драм, без проклятий!.. Я желаю ей весенних зорь, знойного лета, мирных сумерек и молчаливой ночи без мятежных снов, без недопетых песен, без жгучих слез о невозвратном! Пусть не зажгутся на ее небе зловещие огни заката! Пусть запоздалая страсть, неразделенная страсть не загорится в ее примиренной душе! Чокнемся, господа, за радостную женщину будущего!
Воскресенский залпом выпил бокал, но тотчас взъерошил волосы, дернул себя за бороду, выкатил на Лучинина глаза и сказал:
— Возмутительно!
— Что возмутительно?
— Да вот эта ваша схема счастья новой женщины. В чем разница между новой и старой?.. Н-ну?
— Я уже сказал: пушкинская Татьяна и Лиза в Дворянском гнезде отреклись от счастья во имя долга. Пусть новая поставит счастье выше долга, и тогда она завоюет жизнь!
— А если счастье все-таки уйдет? Если он изменит? Опять крах? Опять гибель? Э, нет, сударь мой!.. Вы тянете женщину назад, в то же болото, только другой дорогой. Вы опять бросаете личность, дух, высокие цели и стремления под ноги инстинкту… Вы опять хотите запереть женщину в золотую клетку счастья, когда жизнь зовет ее тысячами голосов?
— А что же предлагаете вы? — брезгливо усмехнулся Лучинин.
Воскресенский стукнул кулаком по столу, и посуда задребезжала.
— Долой любовь! Долой иллюзии! Довольно жертв Молоху! Женщина гибла и задыхалась в семье, в любви, под гнетом страсти, под гнетом долга… Все долой! Новая жизнь несет и новые задачи, и новые возможности. Не только освобождения крестьян ждет Россия… Освобождение женщины — вот наш лозунг! Из тесного дома, где она задыхалась, мы распахнули ей дверь… к воле, к свету… Сколько дорог раскинулось перед нею! Пусть выбирает любую! Наука, искусство, творчество, труд… Только мимо вашего стоячего болота счастья! Только дальше от него! Вперед!.. В пеструю, бурную и грозную жизнь!
Балдин, лукаво щурившийся на Воскресенского, подмигнул Лучинину.
— И вы полагаете, что ваша новая женщина обойдется без любви? Ха! Ха!.. Что новая, что старая — один черт…
— Па-азвольте… Вы хотите изгнать из жизни красоту?
— Пошлость! Пошлость! Пошлость! Эта красота — цепи, рабство, иго!.. Что такое любовь? Инстинкт… Дайте ему дорогу! Не заглушайте его здорового голоса. Но не венчайте инстинкт розами и лаврами. Не курите перед ним фимиама! Любить свойственно человеку, как пить, есть, спать… И только! И только!
— Какой вандализм! О, Боже! — морщился Лучинин.
— Здорово сказано! Одобряю…
— Значит, нет любви? Есть физиология?
— Значит, значит, значит, черт возьми! Под какими соусами ни подносите это понятие, сущности его вы не измените! Инстинкт остается инстинктом. Все остальное — лицемерие! Истинные друзья женщины только мы, признающие в ней товарища и личность. Истинные враги — вы. Мы не будем клясться в вечной любви, но во имя любви не запрем любимую женщину в четырех стенах любви-тюрьмы; не потребуем, чтоб она своим будущим и всеми возможностями пожертвовала для нас… И если она захочет уйти к другому…
— Вы распахнете перед нею двери?
— Да-с… И распахнем! Во всяком случае, мы не втопчем ее в грязь за измену… В нашем лексиконе нет даже этих слов… Вы любите женщину как наслаждение и собственность. Мы любим ее как личность…
— А если личность от одного к другому пойдет, а потом к десятому? Тогда как? — полюбопытствовал Балдин.
— Ее дело, господа! Всецело ее… При чем тут мы?.. И все это неважно, все это второстепенно, скольких она любила и подолгу ли! Возьмите в пример хотя бы Жорж Санд! Разве мы, читая ее книги, смеем судить ее за то, что она бросила мужа, а затем любила, страдала, падала и поднималась? Не лучше ли стали ее книги оттого, что она знала и подъемы, и падения? Господа… важно, чему она себя отдаст, эта новая женщина! Что она в мир внесет своего? Будет ли она жить общественной жизнью, высшими интересами? Поставит ли она эти интересы выше любви и личных страданий? Вот для нее единственный путь в гору… Пью за то, чтоб она добралась до вершины, сбрасывая по пути все, что ее назад тянет, в ваше болото!.. А как взойдет наверх, оглянется кругом, — тут уже вся жизнь иной ей покажется…
— Как бы этак голенькой… без ничего наверху не очутиться! Картина выйдет, — расхохотался Балдин.
— Да, вы хотите опустошить душу женщины. Вы хотите отнять у нее веру в любовь, нежность, верность, стыдливость, женственность… Вы хотите растоптать лучшие цветы ее сердца… А чему же тогда будем молиться мы? Где будет наш идеал? Наш храм?