Иго любви - Страница 141
— Все эти сантименты до завтра оставьте! А теперь прошу дать ей полный покой… Я приду к пяти.
— Голубчик, — на прощание сказала ему Надежда Васильевна, крепко пожимая ему руки. — Как мне благодарить вас? Вы спасли мою Верочку… если б не вы…
Она поймала его острый взгляд и потупилась.
Многое сказал ей этот взгляд.
К великому горю Веры, она не могла кормить сама. Ребенок кричал от голода, а у нее поднялась температура.
— Я это предвидел, — сказал Рязанцев Надежде Васильевне. — Ребенка отнимите немедленно и дайте ему здоровую и глупую кормилицу! Непременно глупую…
«Лизавету, конечно», — подумала Надежда Васильевна.
А Рязанцев, с комфортом расположившись в кресле, вытянув длинные ноги и затягиваясь дымом папиросы, продолжал, как всегда, серьезно, почти угрюмо:
— Как вы раньше не догадались кормилицу подыскать? Вы сами разве кормили вашу Верочку?
Она покраснела почему-то, и ей стало досадно на себя.
— Да, я ее выкормила.
— Странно! У нее ваше сложение. Такая грудь для поцелуев создана. Я всегда говорил, что такие женщины «на племя» не годятся.
У нее сразу загорелось лицо.
— Ах, как вы гадко выражаетесь!
Его тяжелый взгляд пристально остановился на губах Надежды Васильевны, и она невольно смолкла.
— Что тут гадкого? Взгляните на вещи проще! Брак нужен для того, чтобы была семья, чтобы были дети. Без детей брак — nonsense… А для того, чтобы родить здоровое, сильное поколение, мать должна быть идеальной самкой: краснощекой, здоровой, не мучиться чрезмерно от родов, иметь широкий таз, нормальные грудные железы, твердые соски и… все прочее… Мать не должна обладать никакими талантами, не иметь призвания, а главное — чтоб у нее не было ни искры темперамента! Единственно, что ценно в ней, это зоологические инстинкты: любовь к детенышу и привязанность к мужу, к своему «чоловику», как говорят хохлушки. Вот ее мир!.. Похож этот эскиз на нашу Веру Александровну?
Надежда Васильевна невольно рассмеялась. Тотчас же отметила, что смех ее слишком звонок, и голос у нее звучит как на сцене, когда она хочет «пленять»… Ей стало опять досадно на себя. «Господи!.. Когда я угомонюсь!..»
— Отчего нет? — задорно спросила она, подняв одну бровь, и кинула доктору сердитый взгляд. — Вот только здоровье у нее плохо.
Рязанцев потушил папиросу и, подобрав длинные ноги, глубже ушел в кресло.
— Настоящий женский ответ. Логики никакой, одно упрямство. Нечего, сударыня, глазами сверкать! Вы либо лицемерите сами с собой, либо… совсем не умеете разбираться в людях… Ваш темперамент вы передали Вере Александровне, это для меня несомненно.
— Оборони Боже! — тихо сорвалось у нее, и она отвернулась. Но он расслышал.
— Сейчас этот темперамент в ней спит. Она еще и физически не созрела для любви. Но к тридцати годам он проснется. И талантливость вашу вы ей передали… И… простите… истеричность вашу… Не будь вы истеричкой, вы не были бы знаменитой Нероновой… Но вы-то духовному богатству вашему дали выход, а Вера Александровна никогда не будет удовлетворена своей долей.
— Фу, Боже мой! Вас послушать…
Приложив руки к пылавшим щекам, Надежда Васильевна ходила по комнате. Ей было не по себе от тяжелого взгляда, который неотступно следил за нею и… словно раздевал ее.
— Да можете и не слушать, коли неохота… В сущности, ничего теперь словами не изменишь. Но… удивляюсь материнской слепоте! Передав дочери все, начиная с фигуры, и все почти черты души, на что вы надеялись, устраивая ее брак?
— Что такое? — сурово перебила Надежда Васильевна и круто остановилась.
— Прошу не сердиться! Я ведь интересуюсь ею и вами исключительно как врач… И разговор этот вызвали вы сами. Повторяю: есть женщины, созданные «для племени». И есть женщины, рожденные для наслаждения…
— То есть?
— Ну не для того, чтоб нам щи варить, носки штопать и детей рожать… А чтоб мы за их ласки и обладание ими боролись друг с другом, как звери борются за свою самку… Но — заметьте — без всякой мысли о продолжении рода! Тут этот инстинкт ни при чем. И опять-таки это логично… От таких женщин не надо потомства. Слишком много мы тратим сил, чтобы добиться этого приза — любви их… И даром это нам не проходит. Дети этих женщин — истеричных, страстных и талантливых — обречены на вырождение. Одаренными они еще могут быть. Литература и жизнь дают нам примеры этого. Но физическое и душевное здоровье их всегда будет ниже нормы… Я в этом глубоко убежден.
Он ушел. Он не поцеловал ее руки на прощание. Он этого никогда не делал. Но он так крепко стиснул ее пальцы, что она чуть не крикнула от боли.
Она шла домой и вспоминала: какой подавленной страстью звучал сейчас этот всегда суровый голос! Каким новым и интересным показалось ей лицо Рязанцева!.. «Странно!..» — подумала она, и опять ей стало жарко и тяжело. В душе поднималась глухая тревога. Она всеми нервами чувствовала, что нравится этому человеку — и не как актриса вовсе (это было второстепенное), а как женщина прежде всего. Чувство его — она догадывалась — было грубо, ярко, примитивно и стихийно… Не в этом ли крылась его власть над женщинами, его необъяснимое обаяние?
Но… для нее он не был опасен. Она любила другого. Она была полна другим. И чувство Рязанцева вызывало в ней сейчас только враждебный отпор.
Избегать его было невозможно теперь, когда он спас Верочку, когда он лечил Володю… да и зачем избегать!.. «Мне не до романов, когда нависло над головой такое горе…» Но втайне она радовалась, что беседа с Рязанцевым отвлекала ее хотя на время от мучительных забот и предчувствий. И теперь, когда она очутилась лицом к лицу со своей грозной судьбой, одна мысль, что есть рядом мужественный, сильный и талантливый Рязанцев, поднимала ее собственное мужество, давала ей новые силы.
Иногда прежняя радость жизни как волной подхватывала ее!.. Вот и теперь… Оттого ли это, что солнце светило так ярко, что так дивно пахнул первый снег? Оттого ли, что у Верочки все наладилось, и новорожденная девочка спокойно уснула, насосавшись молока у Лизаветы? Оттого ли, что Володя, словно оттаял и в первый раз ласково улыбнулся ей вчера, и блеснула надежда на его скорое выздоровление, — но нынче грудь дышала так легко! Жизнь казалась прекрасной, несмотря ни на что!
Надежда Васильевна приказала Лизавете кормить новорожденную.
— А твоего мальчика отправим в деревню, к Лучинину. Отец, мать у тебя живы?.. Пусть приедут за ним!
Она это решила с легким сердцем. Всем было ясно, что младенцем Васенькой надо пожертвовать для младенца Сонечки. Но вопрос неожиданно осложнился. Вера оказалась при особом мнении:
— Отнять ребенка у матери? Это невозможно, мамочка.
— Да как же иначе, милая? У всех так… Твоей Соне не будет хватать молока…
— Нет!.. Нет!.. Я этого не позволю… Я так хочу!
Впервые из уст Веры в присутствии матери вырвались такие непокорные слова. Но с какой силой и страстью они были сказаны! Надежда Васильевна помолчала мгновение и вышла из комнаты.
О, конечно, она по-прежнему оставалась непререкаемым авторитетом для дочери. И будь эта размолвка по иной причине… Протест Веры на этот раз странно взволновал Надежду Васильевну.
«У Веры доброе сердце. Она лучше нас», — подумала она.
Участь маленького Васи была решена.
Лизавета, эти два дня плакавшая, не осушая глаз, пробралась в спальню своей барыни и кинулась ей в ноги.
Вера подняла Лизавету и поцеловала ее пахнувшую коровьим маслом голову. И тотчас в лице ее мелькнуло отвращение. Она тщательно вытерла губы.
— Раба ваша на всю жисть… За доброту вашу, — всхлипывала Лизавета, — прикажите в землю живой лечь, лягу…
«Трогательно», — подумала Вера. Но коровье масло пахло отвратительно, и в сердце ее уже закрался холодок.
Вера оказалась страстной матерью. Она давно уже изгнала мужа из супружеской спальни, ссылаясь на болезнь и бессонницу. Теперь она перенесла к себе нарядную люльку. Ночью Вера всегда просыпалась за минуту перед тем, как нужно было кормить младенца. Услыхав характерное кряхтенье и чмоканье Сонечки, Вера вставала и будила Лизавету, словно камень спавшую тут же, на полу. Когда Соня засыпала, Вера заставляла Лизавету кормить Васеньку, лежавшего рядом, в корзине. Она следила, чтоб Лизавета не «заспала» своего мальчика. С одинаковой заботливостью мыла она сама обоих младенцев и охотно делилась с Лизаветой пеленками и свивальниками. Эти черты удивляли и умиляли Надежду Васильевну. Вера выходила гулять с кормилицей, следила за ее пищей, заботилась об ее удобствах и покое. Вся жизнь ее теперь, вся душа ее заключалась в четырех стенах этого тесного мирка.