Иго любви - Страница 135

— Он, конечно, страдал невыносимо, ваш отец… потому что… потому что ревновал… Да… да… Не спорьте! — как-то неожиданно и болезненно вскрикнул он и прижал руку к глазам. — Мне все ясно… Она любила другого…

— Что вы?.. Мамочка?!

— Я не говорю, что она изменила ему… нет! Но она любила другого…

Вера долго, не могла забыть этого разговора.

Ей было почему-то страшно.

Лучинин опять стал желанным гостем у Надежды Васильевны.

— Теперь уже никогда не женюсь, — сказал он ей наедине. — Потерял вас обеих, и баста!

— Ну!.. Такой еще молодец!

— Во мне скоро восемь пудов будет, друг мой… С такой одышкой новой жизни не начнешь. Прыти не хватит. А что я без вас обеих жить не могу, это уже вне всяких сомнений. И потому не гоните меня…

Надежда Васильевна была растрогана до слез и не скрыла этого. Хлудов, со своей стороны, отнесся к Лучинину с симпатией и интересом. Надежда Васильевна ловко усыпила его ревность и подозрения, уверив, что Лучинин был всегда влюблен в Веру и сватался к ней.

Боясь, что муж ее заскучает дома, артистка устроила так, что Лучинин часто забегал к ним играть в шахматы. А Хлудов был страстным игроком.

Вера приходила каждый день. И как любила Надежда Васильевна эти часы, когда тут, рядом с нею, были оба самые дорогие для нее в мире существа, которым безраздельно принадлежала ее душа! Нарождавшаяся симпатия Веры к Хлудову безгранично радовала ее. Огорчало только ее здоровье. Она была так слаба, что засыпала в кресле, если, партия затягивалась. И такой хрупкой и жалкой казалась она тогда, что сердце Надежды Васильевны сжималось. Как это Верочка разродится? Вынесет ли она эти муки?.. Сама Вера решительно ничего не боялась. Она не подозревала об ожидавших ее страданиях и риске. Она даже толком не знала, каким образом появится на свет это желанное дитя. Все было для нее тайной, которую она не торопилась раскрыть. Но инстинкты матери уже просыпались.

— Настоящая мадонна Рафаэля! — восхищался Лучинин, глядя на Веру, шившую распашонки. — Та же невинность улыбки, та же бессознательность выражения. И грация та же… Воплощенная женственность…

В другой раз, наблюдая за обеими, он заметил:

— Если закрыть глаза, а только послушать ваши шаги и голоса, их тембр, темп речи, а главное — смысл и значение этих речей, то без колебания вам дашь двадцать лет, а Вере Александровне сорок… Какая разница, Бог мой! Вы все та же жизнерадостная язычница… А взгляните-ка на эту склоненную над шитьем головку, на этот строгий профиль, на гладкую дорожку пробора!.. Разве это не воплощенный догмат супружеской добродетели? Почище гетевской Шарлотты будет… И умри сейчас Вертер у ее ног, она прольет слезу, конечно… Но в правильности догмата не усомнится.

— Так и надо! Ради Бога, не развращайте вы ее! Я хочу, чтоб она никогда не проснулась, никогда не усомнилась… Для ее счастья хочу этого.

— Страх перед жизнью в вас?.. Что значит мать! А представьте, как она проснется, да поздно? («В ваши годы», — хотел он сказать, но вовремя спохватился.) Представьте себе весь ужас женщины, которая полюбит впервые с седеющими висками, полюбит (человека моложе себя, просится на его уста, и он опять запинается)… полюбит, словом, роковым, неодолимым чувством? Вы знаете эти дивные строфы?

В молодости, Надежда Васильевна, всякий из нас должен перебеситься, чтоб спокойно встретить старость. Помните, друг мой, одну ночь в степи? Мы шли рядом…

— Да… да… садилось солнце, как зарево, было небо…

— И помните, что вы почувствовали в этих кричащих красках заката?.. Вопль гибнущего инстинкта. Отчаяние догорающего дня… Да. Природа немыми символами в тот вечер раскрыла нам зловещую тайну этой красоты, этих огней заката, мимо которых равнодушно проходит бессознательная толпа. Я боюсь для Веры Александровны этих последних огней…

Этот разговор произвел глубокое впечатление на Надежду Васильевну. Она даже всплакнула ночью.

А на другое утро сказала себе: «Нет! Я была права. Здоровые дети и добрый муж — вот единственное счастье для женщины».

В N*** перед Пасхой неожиданно объявили гастроли знаменитого молодого трагика М***ского. Все билеты тотчас же раскупили. Лучинин взял ложу, пригласил Хлудова с женой и Веру с мужем ее.

Это было в праздник, когда молодые пришли к Надежде Васильевне на пирог. Лучинина удивило, что брови артистки нахмурились. Она бросила быстрый взгляд на дочь.

— Ты его помнишь, Верочка? Он был у меня четыре года назад, проездом в Одессу, когда ты кончила курс?

— О, да, мамочка!.. Разве его можно забыть?!

Хлудов пристально посмотрел на жену.

— Не правда ли? — подхватил Лучинин. — Красив, как греческий бог… И знаете, в чем он выступит здесь? В Смерти Ляпунова. Говорят, его не узнаешь под гримом. Он с черной бородой, в красной рубашке — настоящий русский богатырь…

— А сам из немцев… Как же! Барон, бывший гвардеец, аристократ. Какой карьерой пожертвовал для сцены! Никто лучше его не умеет носить фрака и костюма. Манеры какие! — с сдержанным восторгом говорила Надежда Васильевна. — Это дурачье, там, в Петербурге, не умело ни оценить его, ни поладить с ним… Большое имя он по себе оставит… Он — трагик, правда… Но я его больше люблю в светских ролях. Он настоящий лев и неподражаемый любовник…

Хлудов уронил нож. Никто не заметил его смятения. Барон поперхнулся и выкатил глаза. Это всех насмешило. Вера звонко рассмеялась.

— Надежда Васильевна говорит о сцене, — объяснил Лучинин. — Любовник — такое же амплуа, как и герой, и благородный отец…

— Вы играли с ним, мамочка?

— Да, мы два сезона служили вместе. Я дружна с его женой. Собственно говоря, это чужая жена, он ее увез… но это все равно.

«Как все равно? — чуть не крикнул барон. Но промолчал, и затылок его налился кровью. — Н-ну и нравы!»

— Эвелина — ангел… И он обожает ее… Что не мешает ему обманывать ее на каждом шагу. И дети у них — это два амура… Ах, забыть не могу… Это такой невозможный… циник! Можете себе представить! Работали мы в Киеве. У него за городом была дача. Ну вот, в день рождения Эвелины он устроил у себя банкет, пригласил всю труппу, многих из публики, особенно светских дам, поклонниц… Во время ужина встает… «Куда ты? — спрашивает Эвелина. А он отвечает: «Господа… Как только услышите фейерверк, первую ракету, сейчас же бегите в парк, на площадку!..» Прекрасно… Ничего не подозревая, мы ужинаем… Вдруг ракета. Все кидаемся в парк. Опять ракета, другая… Светло как днем… И вот на площадке мы видим группу… На мраморном пьедестале стоят три статуи во весь рост… греческий бог и два амура…

— Ха!.. Ха!.. Ха!.. — залился Лучинин.

— Сперва все остановились, замерли от неожиданности. Потом раздались крики… Дамы заахали, завизжали… Смятение невообразимое… Эвелина упала в обморок… Я, знаете ли, близорука… ничего не понимаю… Кто?.. Что?.. Почему?.. Хватаю лорнет, подбегаю ближе… Взрыв аплодисментов. Это мужчины опомнились и в восторг пришли. Смотрю: Николай Карлович во всей красе, действительно, как греческий бог, стоит в живописной позе, а у ног его два голеньких амура… его дети…

— Ха!.. Ха!.. Ха!.. — заливался Лучинин, и смешливая Вера звонко вторила ему.

— Как и он… тоже… без… без ничего? — в ужасе сорвалось у барона.

— Ну, да, конечно… Греческие боги брюк не носили…

Барон вытер вспотевшую лысину и свирепо покосился на смеявшуюся Веру.

— Глупенькая!.. Ты, должно быть, ничего не поняла?.. Ведь это возмутительно… при дамах…

— Ну, конечно, возмутительно, — подхватила Надежда Васильевна. — И я на него рассердилась тогда. Плюнула и сейчас же уехала. Очень Эвелину было жалко… Но ведь нельзя же такое бесстыдство терпеть. На другой день он ко мне явился с повинной головой. «Не хочу тебя видеть, подлеца», — кричу ему через дверь… Нет-таки, вымолил прощение. Руки целовал, целовал… И такую штуку говорит: «Эх, Надежда Васильевна! Стыд — это предрассудки. Почему мы в музеях статуй не стыдимся? Потому что они прекрасны. А у нас все мужчины либо коротконогие, либо колченогие…»