Игла Стёжки-Дорожки (СИ) - Страница 1

Подпояска-лоза задрожала, несколько виноградин скатились по ступеням боковой лестницы, порождая фонтанчики пыли. Заржина прислушалась. Где-то там, внизу, на Кромке, плакали дети. Она поспешно подобрала подол платья, вздыхая, заспешила к тропе между мирами, чтобы сопроводить ребятню в чертоги Хлады. Душу омыла волна злости: где стражи брата, почему они не следят за соблюдением законов? Такое преступление наказывалось по всей строгости — ни нежить, ни боги, ни боженята не смели уродовать чистые души. Детей, которые пострадали от волшбы взрослых, незамедлительно переправляли в лучшие миры, позволяя прожить жизнь заново.

Заржина едва не оскользнулась на виноградине, упавшей с подпояски, поняла, что ей препятствует чья-то воля — «где это видано, чтобы урожай вредил богине плодородия?» — и движением руки развеяла туман, скрывающий Кромку. Двое мальчишек лжТ

ет пяти-шести стояли на обочине облачной дороги, всхлипывая и держась за руки. Кровь из распоротых ладоней смешивалась, стягивала судьбы детей неразрывными путами. На нижних ступенях лестницы, сжавшись в неопрятный комок, сидела Стёжка-Дорожка. Над ней нависал разозленный Чур.

— Ты действительно спятила или обеспамятела? — грозно вопрошал он. — Никто не имеет права калечить детские судьбы! Кем ты себя возомнила, швалья? Думаешь, Жива будет за тебя вступаться до бесконечности? Еще раз поймаю — отведу к отцу и попрошу спустить на тебя собак, чтобы они довершили начатое дело.

— Прекрати! — Заржина одернула брата по матери, разрываясь между жалостью и гневом. — Она давным-давно потеряла разум. Угрозы не достигнут цели, а если она их поймет, то сгинет в пучине ужаса.

— Она прикидывается, — отрывисто ответил Чур. — Соображает получше многих. Ей выгодно строить из себя дурочку — любые пакости сходят с рук. Я терпел, пока она не начала охотиться за детьми. Это уже не первый случай.

Тяжелый ботинок пнул край изношенной юбки, свисающей со ступени. Стёжка-Дорожка скорчилась еще сильнее, завыла, затряслась. Чур выругался, повернулся к Заржине:

— Помоги. Я попробую перевязать нить.

Заржина кивнула, сняла платок, встряхнула, вынуждая затрепетать вышитые яблоки и бордюр из лозы и колосков. На каменный парапет легла скатерть-самобранка, явившая взорам яства и кубки с ключевой водой.

— Идите сюда, дети, — позвала она.

Ребята повернули головы одновременно, уставились на нее с удивлением.

— Идите сюда. Не стойте на дороге.

В светлоголовом львенке-оборотне трепетал невидимый простым взором огонек магии. Слабенький, требующий подкормки оберегами и ежедневных тренировок — или разгорится, или затухнет от ветра будней. Не угадаешь. Второму ребенку — темноволосому, нахмуренному — не досталось ни способностей к волшбе, ни таланта прорицания, ни прочих даров богов. Обычный человек. Упрямый. Выносливый.

Чур вытащил кинжал из ножен. Ухватил светлоголового львенка за локоть, поддел нить смешанной крови лезвием. Оборотень вскрикнул. Стёжка зашевелилась на ступенях. Лицо, изуродованное жутким шрамом, перекосила непонятная гримаса. Единственный, чудом уцелевший глаз прищурился. Стёжка посмотрела на детей и хихикнула. Злорадный звук заставил Заржину задуматься над словами сводного брата. Стёжка-Дорожка обезумела до ее рождения, вскоре после разрыва брачных уз Ярого и Живы. Боги первого круга, олицетворявшие войну и жизнь, обвиняли друг друга во всех грехах, сотрясая миры, делили единственного сына, искали союзников, устраивали склоки, преследовали неугодных. С тех пор прошло много сотен лет. Народился второй круг, за ним подоспел третий, разбавленный вкраплениями людей-колдунов, в посмертии ставших боженятами. В Стёжке, изуродованной псами Дикой Охоты, текла кровь Предвечных. Тела богов были крепче людских, способны обходиться без воды и пищи, оправляться от смертельных ранений и яда. Могла ли она обрести ясный разум и расчетливо прикрываться завесой сумасшествия?

«Могла», — признала Заржина и перевела взгляд на Чура.

Тот осторожно вытягивал кровавую нить судьбы, умело играя лезвием, цыкая на мальчишек за неосторожные движения. Когда нить повисла, образуя качели-петлю, Чур подхватил ее свободным запястьем, встряхнул, поднял повыше, рассек. Заржина не оплошала — поймала свободно болтающиеся концы, завязала. Проверила узел и нерешительно проговорила:

— Мы не имеем права принуждать детей к службе. Надо отвести их к Хладе, и поискать пути в лучшие из возможных миров.

— Нет, — покачал головой Чур. — Я не потребую от них исполнения долга. Пусть живут там, где жили. Вырастут — сделают выбор. Захотят — пойдут в стражи. Откажутся — неволить не буду. Особенно человека. Простым людям среди волшбы трудно служить.

Заржина вздохнула — слова брата приглушали острую тревогу, но не избавляли от сомнений — разорвала носовой платок, смочила водой из кубка. Перевязала детям ладони, унимая боль, исцеляя раны, подтолкнула к скатерти-самобранке:

— Покушайте, пока мы разговариваем.

Темноволосый присмотрелся к незнакомой еде, выбрал два яблока, не вызвавших подозрений, одно взял себе, другое протянул товарищу по несчастью.

— Главное, чтобы с ума не сошли, — брат потянулся за кубком, в три глотка выпил воду. — Слышать друг друга будут. Но с этим ничего не сделаешь. Провались ты пропадом, швалья!

Стёжка-Дорожка заворошилась, недовольно заскрипела.

— Пошла вон, — не повышая голоса, приказал Чур. — Запомни, еще раз возле детей увижу, к отцу с мачехой отведу, и сам двери псарни открою.

Умалишенная — или умелая лицедейка — подобрала грязные юбки, похромала вверх по лестнице, опасно оступаясь, едва удерживаясь от падения. Вид скособоченной фигуры вызвал знакомую ноющую боль в сердце. Заржина привыкла жалеть страдалицу, изувеченную гневом Ярого, и с большим трудом удержалась от того, чтобы поспешить ей на помощь. Останавливали взгляды мальчишек, наполненные свежим страхом, и нить судьбы, окольцевавшая запястье Чура. Волшба Стёжки медленно перебарывалась волей бога-пограничника, превращалась в обычную на вид шерстяную красную нитку.

Заржина спохватилась, провела рукой над кубком, наделяя воду своей силой, подала брату. Тот кивнул — молча и благодарно — отпил треть, присел на освободившуюся лестницу. Мальчишки потянулись за ним, разместились на самой нижней ступени — словно уже признали своим командиром.

— Львенку дарована власть над камнем, — проговорил Чур. — Думаю, Стёжка какую-то опасность для себя в его пути углядела. И навязала ему балласт, чтоб далеко по Кромке не ушел.

— Я потревожу нашу мать, — пообещала Заржина. — Ей подвластна любая жизнь, от пристального взора не может укрыться ни одна мелочь. Пусть посмотрит на Стёжку, ответит: дремлет ее разум или отступившее безумие маскирует козни. Она сможет разгадать эту загадку.

— Если захочет. Я говорил с ней, когда на Кромку начали выходить те, кого коснулась игла Стёжки. Чокнутая швалья — тогда я, как и прочие боги был уверен в ее безумии — бродила от мира к миру, бормоча проклятья и меняя судьбы. Сшивала скупца с транжирой, аскета со сластолюбицей, сильную колдунью с деревенским дурачком, хозяина ифрита с хозяйкой снежной псицы. Те, кого коснулась ее игла, мучались, обрывали жизни, сходили с ума, добирались до Кромки и бросались в бездну, или гнили заживо в чужих мирах.

Заржина приложила ладонь к губам, подавляя крик. Она не знала о жертвах, была уверена, что игла Стёжки приносит людям некоторые неудобства, но не причиняет особого вреда.

— Как же так? Почему никто не пошевелил пальцем, чтобы ее остановить?

— Я не рискнул жаловаться отцу — заподозрил, что расправа будет слишком жестокой. Попросил совета у нашей матери и получил неожиданный ответ: «Не лишать же ее последнего развлечения. Пусть шьет и кроит, на ее века людей хватит. Тронет кого-то из богов — тогда и подумаем».