Иезуит. Сикст V
(Исторические романы) - Страница 127

Папа удивлялся все более и более.

— Опомнитесь, добрая госпожа, вы говорите несбыточные вещи, быть может, горе пошатнуло ваш рассудок?

— Напрасно вы так думаете, святой отец, — отвечала Барбара, — скажите слово, и я дам вам это богатство.

Папа начал колебаться. Немного подумав, он спросил:

— Синьора, вы христианка?

— Нет, я еврейка, — отвечала Барбара.

— Это все равно, христиане и евреи имеют одного Бога, Авраама и Исаака. Поклянитесь мне этим Богом, что сын ваш не был отравителем.

— Мой сын был в числе заговорщиков против папы и его правительства, но никогда не принимал никакого участия в отравлениях.

— И вы можете поклясться мне головой вашего сына?

— Клянусь его головой, и собственной моей настоящей и будущей жизнью!

— Хорошо, — отвечал, глубоко вздохнув, папа, — если сын ваш участвовал в заговоре только против меня, я имею право его помиловать. Где ваше золото?

— Вот, ваше святейшество, — отвечала Барбара, доставая с груди аккредитивы и подавая их папе.

Сикст взял векселя и стал внимательно рассматривать подписи первых банкиров той эпохи.

— Просто, как сновидение! — прошептал папа. — Эти евреи просто короли всего мира, потому что в их руках сосредоточено все золото.

Рассмотрев внимательно подписи банкиров, папа обратился снова к еврейке:

— Вы мне дали такое колоссальное богатство, прежде чем я освободил вашего сына, подумали ли вы о риске, которому подвергаетесь? Я могу присвоить это богатство и ничего для вас не сделать.

— Я хорошо подумала, — отвечала Барбара, — никому в мире, кроме великого Сикста, конечно, нельзя в таком договоре верить на слово, но вам, ваше святейшество, я верю безусловно, да и не одна я, а все ваши подданные без исключения.

Этот ответ вызвал довольную улыбку на губах папы. Он взял листок бумаги, написал на нем несколько слов, и, отдавая Барбаре, сказал:

— Заберите ваши деньги, я бы их принял, если бы сомневался в невиновности Гербольта как отравителя, но вы меня уверили, что он не принимал никакого участия в этом гнусном преступлении. Вот вам бумага, освобождающая вашего сына. Будьте счастливы!

— Вы настоящий представитель истинного Бога, — вскричала еврейка, падая на колени перед папой, — возьмите это не для себя, но для государства, для осуществления великих ваших идей! Я богата и без этих денег, позвольте мне, ваше святейшество, вдали от вас пользоваться счастьем от сознания того, что и я хоть чуть-чуть, но способствовала осуществлению планов великого и благородного Сикста!

Со слезами на глазах, поцеловав руку папы, еврейка исчезла. Сикст V не мог опомниться от изумления, все это ему казалось каким-то сном, но лежащие на столе аккредитивы убеждали его в действительности. Папа вздохнул полной грудью, вскинул глаза на распятие и сказал:

— Провидение послало это золото, которое даст мне возможность прославить Твое имя, святой Искупитель; будем же милосердны во имя Твое. Завтра прикажу завершить процесс над отравителями; Роза пойдет в монастырь, ее любовник Тито на галеры, Гербольт получит свободу. Но Зильбер? Он не должен жить — потому что он еретик. Смерть еретика не может быть неприятна никому, разве что Юлии Фарнезе, да и то едва ли…

На площади Восса della verita против Ватиканского дворца был выстроен эшафот, нечто вроде круглого возвышения с плахой и крестом посередине. Здесь должна была состояться казнь над еретиком, и казнь лютая, не употреблявшаяся долгое время даже при жестоком Сиксте V. Это страшное истязание заключалось в следующем. Приговоренного привязывали к большому деревянному кресту, палач сначала разбивал ему громадной дубиной по очереди руки, потом ноги и затем отрубал голову; члены казненного разбрасывались на все четыре стороны города. В этот день была назначена казнь Зильбера; как нарочно погода выдалась великолепная. Небо светло-голубое, тихий юго-западный ветерок приятно освежал лицо, лучи восходящего солнца начали золотить купол храма святого Петра. В толпе, собравшейся вокруг эшафота, шли разные разговоры по поводу казни одного преступника, а не двух. Говорили, что должны были казнить и барона Гербольта, но по просьбе короля Франции он освобожден. Лучи солнца осветили фигуры четырех палачей, занявших свои места на эшафоте. Старший из них со свирепой физиономией бросал взгляды на праздную толпу, опираясь на огромную дубину, которой он должен размозжить кости осужденного; в ногах палача лежала секира; помощники, засучив свои рукава, также дожидались торжественного момента.

Неподалеку от эшафота стояла Вероника — жена скрывшегося тюремщика Фортунато, с двумя дочерьми; все трое были весьма прилично, если не роскошно, то нарядно одеты.

— Что ни говорите, кумушка Вероника, — обратилась одна женщина средних лет к жене Фортунато, — эти люди родятся в рубашке; делают заговоры, убивают, отравляют, а когда настает час поплатиться за их преступление, вдруг является ходатаем какая-нибудь красивая синьора, и преступник получает свободу.

Вероника, желая быть предметом общего внимания, было собралась рассказать кумушке, как к ним неожиданно явилась неизвестная синьора, но в это самое время она почувствовала угрожающий взгляд одного из стоящих рядом рабочих, прикусила язык и поперхнулась на полуслове.

— Извините, я забыла, — лепетала она, — в другой раз расскажу подробности.

Проговорив все это, она взяла дочерей за руки и поспешно пошла домой. Когда толпа осталась далеко позади, перед женой тюремщика предстал, точно вырос из земли, тот самый рабочий, который так напугал ее своим свирепым взглядом около эшафота.

— Вероника, — спросил ее рабочий, — ты получаешь аккуратно каждый месяц двадцать золотых?

— Да, получаю, — побледнев, отвечала Вероника. — Не понимаю, к чему этот вопрос?

— А как ты думаешь, эти деньги валятся с неба? Тебе их назначила твоя благодетельница за молчание, — продолжал рабочий, — а ты болтаешь о том, чего не следовало бы иметь даже в мыслях.

— Простите, синьор! — пролепетала смутившаяся женщина.

— Хорошо, первую ошибку я тебе прощу, но помни, Вероника, если ты не укоротишь свой язык, тебе будет плохо, — сказав это, рабочий скрылся за углом соседнего дома.

Тем временем на площадь прибывали толпы народа, наконец не осталось ни одного дюйма свободного пространства: площадь, балконы, крыши, даже деревья были заполнены, до такой степени казалось интересным предстоящее зрелище. Наконец раздались возгласы: «Ведут! Ведут!» И, действительно, из-за угла соседней улицы сначала показался отряд солдат, потом телега, на которой сидел связанный преступник, телегу окружали конные жандармы, в арьергарде которых опять шли солдаты. Зильбер, презрительно улыбаясь, глядел на бесчувственную толпу, лицо его выражало полную решимость умереть, но не боязнь смерти.

— Это он, это он, отравитель!

— Хотел убить святого отца, нашего защитника!

— Да здравствует Сикст! Смерть его врагам! — ревела толпа, напирая на позорную колесницу; но солдаты без церемонии пустили в ход приклады, и толпа отхлынула. Сторонники Зильбера видели, с каким остервенением народ хотел разорвать в клочья того, кто посягал на их благодетеля Сикста, и невольно упали духом. Между тем печальный кортеж остановился около эшафота, палачи развязали преступника и повели его к плахе.

— Пора кончать, я голоден, — сказал один из палачей. — Ложись, приятель! — обратился он к приговоренному.

Зильбер повиновался; его прикрутили к кресту, и старший палач взял уже в руки свою страшную дубину. В это время к осужденному подошел капуцин, наклонился к нему и сказал:

— Сейчас ты должен умереть, не желаешь ли примириться с Богом?

— Не с твоей ли помощью, католический поп? — громко спросил Зильбер.

— Да, мы посредники между небом и землей, — отвечал монах.

— Вы посредники, именующие себя министрами Господа Бога, предаете меня самой страшной, мучительной казни и хотите, чтобы я верил вашим словам?