Иерусалим - Страница 90

— Да, — отвечал Ингмар, — мне было бы очень тяжело, если бы я вынужден был вернуться, не закончив своего дела.

Тут и выяснилось, как высоко миссис Гордон ценила Ингмара; она отправилась к Гертруде и сообщила ей, что Ингмар не хочет уезжать, хотя ему грозит опасность ослепнуть.

— Ведь ты знаешь, почему он не уезжает? — спросила миссис Гордон.

— Да, — отвечала Гертруда и вопросительно посмотрела на миссис Гордон, но та не прибавила ни слова. Не могла же миссис Гордон прямо требовать, чтобы девушка нарушила законы, установленные в колонии; но Гертруда поняла, что ей простится все, что бы она ни сделала ради Ингмара. «Если бы на моем месте была другая, миссис Гордон не была бы такой сговорчивой, — подумала она несколько обиженно. — Но они считают, что у меня не все дома, и будут, конечно, только рады, если я уеду».

Целый день то тот, то другой приходил к Гертруде и заводил с ней разговор об Ингмаре. Никто не решался сказать ей прямо в лицо, что она должна ехать с ним на родину, но шведские крестьяне садились возле нее и говорили о том, как Ингмар по-геройски сражался за покойницу в Иосафатовой долине и доказал теперь, что он достойный наследник великого рода.

— Будет жаль, если такой человек ослепнет, — прибавляли они.

— Я видел Ингмара в день аукциона в Ингмарсгорде, — сказал Габриэль, — и если бы ты тогда его видела, то не смогла бы на него сердиться.

Гертруде казалось, что весь день она проводит как в кошмарном сне, когда хочешь бежать и не можешь сдвинуться с места. Ей хотелось помочь Ингмару, но она не знала, где ей взять на это сил. «Как я могу сделать это ради Ингмара, если я не люблю его больше? — спрашивала она себя. — И как могу не исполнить этого, когда знаю, что ему грозит слепота?»

Вечером Гертруда стояла около дома под большим деревом и все думала о том, как ей быть. В это время к ней подошел Бу.

— Бывает иногда, — сказал он, — что люди радуются своему несчастью и печалятся своему счастью.

Гертруда обернулась и пугливо взглянула на него. Она ничего не сказала, но он понял ее мысли: «И ты тоже пришел мучить и терзать меня».

Бу закусил губу и отвернулся, но затем собрался с духом и высказал то, зачем пришел.

— Когда любишь человека всю свою жизнь, — начал он, — то все время боишься потерять его. Но больше всего страшишься потерять его, видя, что у него жестокое сердце, которое не умеет ни прощать, ни забывать!

Бу говорил эти суровые слова таким мягким тоном, что Гертруда не рассердилась на него, а, напротив, заплакала. Она вспомнила, как однажды ей снилось, что она выколола Ингмару глаза. «Теперь видно, что это был пророческий сон и что я действительно мстительная и бессердечная, — подумала она. — Если Ингмар потеряет зрение, то только по моей вине». Гертруда была глубоко огорчена, но чувство бессилия не покидало ее, и, когда наступила ночь, она пошла спать, не придя еще ни к какому решению.

Утром она собралась на свою обычную прогулку к Масличной горе.

Всю дорогу Гертруда боролась с тяжелым чувством. Она понимала, что ей надо делать, но воля ее была словно связана, и девушка не могла преодолеть себя.

Гертруда вспомнила, как видела один раз ласточку, упавшую на землю. Она билась крыльями о песок, не имея сил подняться. Точно также, казалось девушке, она сама лежит и бьется, не в силах сдвинуться с места.

Но, поднявшись на Масличную гору и придя на то место, где обыкновенно ждала восхода солнца, она увидела там дервиша, напоминавшего ей Иисуса. Он сидел на земле, скрестив ноги, и его большие глаза были устремлены на Иерусалим.

Гертруда ни на минуту не забывала, что это был всего только дервиш, который требовал от своих последователей участия в безумных плясках. Когда же она увидела его лицо с темными кругами вокруг глаз и скорбной складкой около рта, дрожь пробежала по ее телу. Сложив набожно руки, девушка подошла к дервишу, не сводя с него глаз.

Не сон и не видение, — он был так похож на Христа, что она принимала его за Бога в человеческом образе.

Гертруда снова думала, что если бы этот человек захотел открыться людям, то стало бы ясно, что он достиг самых вершин премудрости. Она верила, что ветер и волны были покорны ему, что Господь говорит с ним, что он испил до дна чашу страдания, и мысли его стремятся к неведомым вещам, недоступным простым смертным.

Заболей она, думала девушка, и этот человек вылечил бы ее одним своим взглядом.

«Не может же он быть обыкновенным человеком! — думала Гертруда. — Я чувствую, как на меня снисходит благодать Божия только потому, что я смотрю на него».

Она довольно долго простояла около дервиша, незамеченная им. Вдруг он обернулся и пристально посмотрел на девушку.

Гертруда вздрогнула, словно была не в силах вынести его взгляда.

Спокойно и тихо посмотрев на Гертруду, он протянул ей для поцелуя руку, как протягивал своим последователям, и девушка смиренно поцеловала ее.

После этого дервиш с ласковой серьезностью приказал ей удалиться и не мешать ему.

Гертруда покорно повернулась и пошла обратно. Ей казалось, что в том, как он с ней простился, таится какой-то скрытый смысл. Он словно сказал ей: «Долгое время ты служила мне, а теперь я даю тебе свободу. Живи на земле для своих ближних!»

Когда девушка подошла к колонии, светлое волшебство исчезло. «Ведь я знаю, что это не Христос. Нет, я не верю, чтобы это был Христос», — повторяла Гертруда.

Встреча с ним вызвала в ней большую перемену. Только потому, что он напомнил ей Христа, Гертруде казалось, что каждый камень на дороге повторяет учение, возвещенное Спасителем в этой стране, а цветы дарят благодать, которую испытывает идущий по Его стопам.

Вернувшись в колонию, Гертруда прошла прямо к Ингмару.

— Я поеду с тобой, — сказала она ему.

Ингмар несколько раз тяжело вздохнул. Казалось, он почувствовал большое облегчение. Он схватил руки Гертруды, крепко сжал их и сказал:

— Господь очень милостив ко мне.

В колонии царило необыкновенное оживление. Шведские крестьяне были так заняты, что у них не хватало времени на работу в полях и виноградниках, а шведские дети были освобождены от уроков, чтобы помогать взрослым работать дома.

Было решено, что Ингмар и Гертруда уедут через два дня, и поэтому все спешили приготовить подарки для отправки на родину. Предоставлялся случай послать маленькие сувениры школьным товарищам и закадычным друзьям, связь с которыми не прерывалась всю жизнь; теперь можно было послать дружеский привет тем, с кем они были разлучены и с кем не хотели иметь никакого дела в первое тяжелое время на родине — и, наконец, всем тем старым и опытным людям, советы которых отвергались при отъезде. Можно доставить маленькую радость родителям и друзьям, а также пастору и школьному учителю, которые воспитали их всех.

Льюнг Бьорн и Колас Гуннар целые дни не выпускали пера из своих загрубелых пальцев и писали письма друзьям и родственникам. Габриэль вырезал маленькие чашки из оливкового дерева, а Карин Ингмарсон раскладывала по пакетам большие фотографии Гефсимании, храма Гроба Господня, а также того красивого дома, в котором они жили, и великолепного зала собраний.

Дети старательно переводили картинки на тонкие пластинки оливкового дерева, как их научили в школе, и изготавливали фоторамки, которые они украшали стебельками и семенами всевозможных растений, произрастающих на востоке.

Карин Ингмарсон разрезала вытканное ею полотно на салфетки и полотенца и вышивала на них имена зятя и невестки. Она улыбалась при мысли, что там, дома, увидят, что она не совсем разучилась ткать тонкое прочное полотно, хотя и переселилась в Иерусалим.

Обе сестры Ингмара, когда-то переселившиеся в Америку, перевязывали банки с абрикосовым и персиковым вареньем, надписывая на них имена дорогих им людей, о которых они теперь не могли вспоминать без слез.

Жена Израэля Томасона пекла печенье и пироги. Пироги предназначались на дорогу Ингмару и Гертруде, а печенье, которое могло храниться очень долго, нужно было передать старой Лене, той самой, которая, причесанная и умытая, провожала их при отъезде, а также Еве Гунарсон, которая прежде принадлежала к шведской общине гордонистов.