Идиоты первыми - Страница 72

Однажды утром в октябре Фидельман в порыве вдохновения сорвался с кровати. Не дожидаясь завтрака, вытащил картину из укромного места, решив закончить ее раз навсегда, совсем, и тут обнаружил, что снимка, приколотого к мольберту, нет на месте. Растолкал Эсмеральду, но она понятия не имела, куда подевался снимок. Фидельман помчался вниз, вывалил мусор из мешка на тротуар, лихорадочно разгребал бечевки застывших спагетти и подгнившие дынные корки, а домовладелец махал руками и грозил подать на него в суд. Наверху он прочесал мастерскую сверху донизу. Эсмеральда прилежно помогала ему, но снимок не нашелся. Утро выдалось — хуже не придумаешь, к картине он не прикоснулся.

— Ты что, не можешь писать без этого снимка, это же курам на смех?

— А ты точно не брала его?

— На кой мне он? На нем же не я снята.

— Чтобы досадить мне, да мало ли на кой.

— Не валяй дурака, — сказала она.

От ярости и горя его трясло.

Она в его присутствии обыскала комод — сам он перерыл его раз десять, если не больше — и наверху, под книгой об Учелло, которую он читал, нашла пропавший снимок.

Фидельман вспыхнул.

— Я прощаю тебе твои гнусные подозрения, — сказала она, и ее глаза затуманились.

— Я не заслужил твоего прощения, — признал он.

После обеда она примерила обвисшую шляпку, ту самую, в которой была, когда они познакомились, — прикидывала, как ее переделать.

Вид Эсмеральды в бархатной шляпке задел Фидельмана за живое. На него снова накатил порыв вдохновения.

— Я напишу тебя в этой шляпке, — во всяком случае, сделаю эскиз.

— Зачем? Ты же сказал, что она мне не идет.

— Второй такой не найти, вот зачем. В прошлом не один художник так пленялся шляпкой, что писал и лицо под ней. К примеру, Рембрандт.

— Ну ладно, — сказала Эсмеральда. — Мне-то что. Я думала, ты снова примешься за картину.

— Для картины день загублен.

Она согласилась позировать. Для разминки он мигом набросал ее портрет углем — вышло потрясающе, особенно шляпка. Тогда он сделал ее портрет карандашом, потом он может послужить эскизом к картине.

Рисуя, Фидельман задал ей вопрос:

— Почему ты стала прости… профессионалкой? Я что хочу сказать, тебя на это Лудовико подбил?

— Прости… профессионалкой, — передразнила она его. — Прокудахтал — валяй, неси яйцо.

— Я старался проявить деликатность.

— Плохо старался! О некоторых вещах лучше вообще не упоминать — так будет куда деликатнее; и все равно, даже если ты спрашиваешь только из чистого любопытства, я тебе скажу почему. Лудовико тут ни при чем, хоть он и был одним из моих первых клиентов. И до сих пор не отдал мне деньги за кое-какие услуги, не говоря уж о деньгах, которые в открытую украл у меня. Второго такого мерзавца, как он, свет Божий не видывал, у всех остальных есть хоть какие-то остатки порядочности, правда, мне от этого ни тепло, ни холодно. Но так или иначе, если тебя разбирает любопытство, знай: я сама на это пошла. Не иначе как надеялась выбиться в любовницы художнику.

Фидельман пропустил издевку мимо ушей, продолжал писать эскиз.

— Одно тебе скажу — умирающий с голода отец тут ни при чем, если Лудовико тебе наплел про него. У моего отца небольшая ферма во Фьезоле, от него разит навозом, а уж скряга он такой, что не приведи Господи. Если он с чем и расстался по доброй воле, так разве что со своей невинностью. Мать и сестра пашут на него, он злющий, как легченый бык, вот я от него и удрала. И сбежала потому, что мне опостылело горбатиться на него. А он ко всему прочему еще от нечего делать норовил меня полапать — вот какой он подлюга! Я и читаю и пишу с грехом пополам из-за него, не из-за кого другого. И в проститутки я подалась, потому что не хотела быть прислугой, а никакого ремесла не знаю. Шофер на автостраде присоветовал мне заняться этим делом. Только, несмотря на мою профессию, я ужасно застенчивая, вот мне и приходится терпеть Лудовико — он сводит меня с клиентами.

Она спросила, можно ли посмотреть эскиз, а посмотрев, сказала:

— Как ты его назовешь?

Он собирался назвать его «Портрет молодой проститутки», но вместо этого сказал:

— «Портрет молодой женщины». Я, может, еще напишу портрет маслом по этому эскизу.

— Мне-то что, — сказала Эсмеральда, но была явно польщена. — Я почему у тебя осталась: думала отогреться. Потом, и такое соображение у меня имелось: художник должен понимать про жизнь. И раз сам понимает, не ровен час и меня чему-нибудь научит. А пока что я узнала одно: ты тот еще трус, ничем не лучше прочих. Так оно обычно и случается: думаешь, тебе хуже всех, а всегда найдется кто-то, кому еще хуже.

Фидельман набросал еще три ее портрета на бумаге, в шляпке и без шляпки, один — в черной шляпке с астрой.

Утром ему удалось за несколько часов наполовину вырезать очередную мадонну, и, чтобы отметить это событие, он после обеда повел Эсмеральду в Уффици и рассказал ей про кое-какие великие творения мастеров.

Она не все поняла в его объяснениях, но была ему благодарна.

— Не такой уж ты тупой, — сказала она.

— Малость поднахватался.

Вечером они пошли в кино, а по дороге домой заглянули в кафе на пьяцца Синьория — полакомиться мороженым. Мужчины обшаривали Эсмеральду глазами. Фидельман так на них зыркал, что они тупились. Она нежно улыбнулась ему.

— Когда ты режешь мадонн, ты не такой взвинченный. А когда пишешь этот снимок, ты злющий как собака.

Он признал, что она права.

Она открылась ему, что тайком успела хорошенько разглядеть картину, пока он бегал вниз искать в мусоре снимок.

Фидельман не напустился на нее с руганью и сам этому удивился.

— Ну и что ты думаешь о картине?

— Кто она, ну, та, без лица?

— Моя мать, она умерла молодой.

— А что с мальчиком?

— В каком смысле?

— У него грустный вид.

— Так он и должен выглядеть. Но мне не хочется о нем говорить. Такие разговоры могут помешать картине.

— А мне сдается, ты пытался написать себя самого на руках у матери.

Он чуть не онемел.

— Ты так думаешь?

— Тут и думать нечего. Мать она мать и есть, а сын и есть сын.

— Верно. А что, если я пытался таким образом вырвать ее из рук смерти? Впрочем, подобные соображения ничего не значат. Прежде всего это картина, и не исключено, что первоклассная, если мне суждено ее дописать. Закончи я ее так, как мне порой представляется, ручаюсь, это было бы нечто из ряда вон выходящее. Если художник за всю жизнь напишет хоть одну такую картину, можно считать, ему повезло. Мне порой кажется: напиши я такую картину, то дурное, что было в моей жизни, воспринималось бы иначе, укрупнилось бы, что ли.

— Каким образом?

— Тогда я мог бы простить себе былые проступки.

— А я нет, — сказала Эсмеральда. — Напиши я хоть десяток шедевров.

Мысль эта ее насмешила.

Когда они шли по мосту, Эсмеральда сказала:

— Ты и впрямь чокнутый. Не понимаю, с какой стати ты угрохал пять лет жизни на одну картину. На твоем месте я оставила бы ее и написала картину на продажу.

— Время от времени я так и поступаю — пишу картину вроде твоего портрета, но потом неизменно возвращаюсь к «Матери и сыну».

— И почему все вечно толкуют об искусстве? — спросила она. — Даже Лудовико, когда не занимается подсчетами, толкует об искусстве.

— Искусство есть то, чем ему следует быть, а именно красота, но и кое-что сверх того, а именно — и по преимуществу — тайна. Вот об этом-то люди и толкуют.

— А в моем портрете, ну где в нем тайна?

— Тайна в том, что я передал сходство с тобой — и сверх того — ты стала искусством.

— Ты хочешь сказать, что это уже не я?

— Это и была не ты. Искусство и жизнь — вещи разные.

— Раз так, ну его, твое искусство, знаешь куда… Будь у меня выбор, я выбрала бы жизнь. Не будь жизни, не было бы и искусства.

— А не будь искусства, жизнь ничего не стоила бы, для меня во всяком случае. Не будь я художником, я — никто.