Идиоты первыми - Страница 6

— Разве человека узнаешь с первой встречи?

— А ты с ним будешь встречаться?

Она перевернула страницу и сказала, что Макс просил ее встретиться с ним опять.

— А когда?

— В субботу.

— И что ты ему сказала?

— Что сказала? — Она ответила не сразу. — Сказала: хорошо.

Потом она спросила, как Собель, и Фельд, сам не зная почему, ответил, что тот нашел другую работу. Мириам ничего не сказала и продолжала читать. Совесть не мучила сапожника: он был доволен, что они встретятся в субботу.

За эту неделю ему удалось выспросить Мириам о Максе — он осторожно задавал наводящие вопросы. Его удивило, что Макс учится не на доктора и не на адвоката, а проходит специальный курс, дающий диплом экономиста. Фельд считал, что экономисты — это все равно что бухгалтеры, и предпочел бы более «культурную» профессию. Но вскоре он подробно разузнал об этой профессии, убедился, что экономисты с высшим образованием пользуются всеобщим уважением, и, успокоившись, ждал субботнего вечера. Но суббота — день занятой, поэтому он задержался в мастерской и не видел Макса, когда тот зашел за Мириам. От жены он узнал, что ничего особенного при встрече не произошло. Макс позвонил, Мириам взяла пальто и ушла с ним — вот и все. Фельд ни о чем допытываться не стал — его жена наблюдательностью не отличалась. Спать он не лег и дремал сидя, с газетой на коленях, почти не заглядывая в нее, настолько он ушел в раздумье о будущем. Он очнулся, когда дочь пришла, — она стояла перед ним, устало снимая шляпку, и, только поздоровавшись с ней, он вдруг неизвестно отчего испугался и не спросил, как прошел вечер. Но когда она ничего не сказала, ему все же пришлось самому спросить, весело ли ей было. Сначала Мириам произнесла какие-то ничего не значащие слова, но вдруг передумала и, помолчав, сказала:

— Мне с ним было скучно.

Не сразу переборов острое чувство разочарования, Фельд спросил, почему скучно, и она, не задумываясь, ответила:

— Потому что он материалист, и больше ничего!

— Что это значит — материалист?

— Души в нем нет. Он интересуется только вещами.

Фельд долго обдумывал, что это значит, потом спросил:

— Но ты с ним будешь видеться?

— А он меня не просил.

— А если попросит?

— Нет, не буду.

Спорить с ней он не стал. Но проходили дни, и он все больше надеялся, что она передумает. Хоть бы Макс позвонил, думал он в уверенности, что Мириам просто по неопытности не разобралась в нем. Но Макс не звонил. Более того — он теперь ходил в колледж по другой дороге, минуя мастерскую, и Фельд был глубоко обижен.

Но однажды к вечеру Макс зашел и спросил свои башмаки. Сапожник снял их с полки — он поставил их туда отдельно от другой обуви. Чинил их он сам, подметки и каблуки были пригнаны крепко и ладно. Башмаки были начищены до блеска и выглядели совсем как новые. У Макса дрогнул кадык, когда он их увидел, и потускнели глаза.

— Сколько с меня? — спросил он, не глядя на сапожника.

— Я же вам уже говорил сколько, — печально сказал сапожник. — Один доллар и пятьдесят центов.

Макс подал ему две смятые бумажки и получил новенькую монетку — полдоллара серебром.

Он ушел. О Мириам не было сказано ни слова. В этот вечер сапожник обнаружил, что новый помощник все время его обкрадывает, и у него сделался сердечный припадок.

Хотя припадок был и не очень серьезный, но Фельд три недели пролежал дома. Мириам сказала, что надо бы пойти за Собелем, но при всей своей слабости Фельд гневно отверг эту мысль. Однако в глубине души он понимал, что другого выхода нет, и в первый же день, замотавшись в мастерской до одури, он убедился в этом окончательно и в тот же вечер, после ужина, устало поплелся на квартиру к Собелю.

С трудом поднявшись по лестнице и зная, что ему это вредно, он постучал в дверь на верхнем этаже. Собель открыл ему, и сапожник вошел. Комнатка была маленькая, бедная, единственное окно выходило на улицу. В комнате стояла узкая койка, невысокий стол, прямо на полу у стены лежали как попало стопки книжек, и Фельд подумал: как странно, что Собель человек необразованный, а так много читает. Однажды он его спросил: «Собель, и зачем вы так много читаете?» — и подмастерье ничего не мог ответить. «А вы где-нибудь учились, в каком-нибудь колледже?» — спросил он, но Собель только покрутил головой. «Читаю, чтобы знать», — сказал он. «Что знать? — спросил сапожник. — Зачем знать?» Но этого Собель ему не объяснил — верное доказательство того, что читает он, потому что чудак.

Фельд сел, он задыхался. Собель сидел на кровати, прислонясь широкой спиной к стене. На нем была чистая рубаха и чистые штаны, короткопалые руки, отдохнувшие от колодки, казались до странности белыми. Он исхудал лицом, побледнел, словно не выходил из комнаты с того дня, как убежал из мастерской.

— Ну так когда вы вернетесь на работу? — спросил Фельд.

И к его величайшему удивлению, Собель крикнул:

— Никогда! — И, вскочив с кровати, шагнул к окну, выходившему на жалкую улочку. — Зачем мне возвращаться? — закричал он.

— Я вам прибавлю жалованья.

— А кому оно нужно, ваше жалованье!

Сапожник растерялся, он понимал, что не в жалованье дело, и не знал, что сказать.

— Так чего же вы от меня хотите, Собель?

— Ничего!

— Я же с вами обращался, как с родным сыном!

Собель с силой замотал головой:

— Так почему вы подбираете чужих, прямо с улицы, знакомите их с Мириам, почему вы обо мне не подумали?

У сапожника отнялись руки и ноги. Он сразу осип и ни слова выговорить не мог. Наконец, откашлявшись, он прохрипел:

— А при чем тут моя дочка, какое ей дело до сапожника, до моего подмастерья, тридцатипятилетнего человека, хоть он на меня и работает?

— А почему я на вас работал? — закричал Собель. — Думаете, я отдал пять лет жизни за ваши несчастные гроши, работал на вас, чтоб у вас было что кушать и где спать, да, за это?

— А за что? — закричал Фельд.

— За Мириам, — выпалил Собель, — за нее…

Наступила тишина, потом сапожник выговорил с трудом:

— За работу деньгами платят, Собель, деньгами, — и замолчал.

И хотя в нем все кипело, мысли шли ясные и холодные: он не мог не признаться себе, что давно подозревал, что творится в душе Собеля. Не отдавая себе отчета, он подсознательно, со страхом все давно понял.

— А Мириам знает? — хрипло спросил он.

— Знает.

— Вы ей сами сказали?

— Нет.

— Так откуда она знает?

— Откуда знает? — переспросил Собель. — Знает — и все. Знает, кто я, знает, что у меня на душе.

Фельд вдруг словно прозрел. Какими-то хитрыми путями, через свои книжки, через записи, Собель дал понять Мириам, что он ее любит. В сапожнике вспыхнул страшный гнев — как его обманули!

— Собель, вы сумасшедший! — сказал он с горечью. — Никогда она за вас не выйдет — за такого старика, такого урода.

От гнева Собель весь почернел. Он стал осыпать сапожника проклятиями, но вдруг, как он ни удерживался, из глаз его хлынули слезы, и он глухо зарыдал. Он повернулся спиной к Фельду, встал у окна, сжав кулаки, и плечи у него затряслись от сдавленных рыданий.

Сапожник смотрел на него, и его гнев убывал. От жалости у него заныло внутри, слезы выступили на глаза. Как странно, как горько, что беженец, взрослый мужчина, полысевший и состарившийся от несчастий, чудом спасшийся от гитлеровских крематориев, вдруг тут, в Америке, влюбился в девочку вдвое моложе себя. И целых пять лет, изо дня в день, он сидел над сапожной колодкой, орудуя ножницами и молотком, не умея высказать словами то, что лежало на сердце, не зная ничего, кроме упрямой безнадежности, и ждал, пока девочка вырастет.

— Нет, уродом я вас не считаю, — негромко сказал Фельд.

Но он понимал, что не Собеля он назвал уродом — уродливой станет жизнь Мириам, если она за него выйдет замуж. Странная, пронзительная боль за дочку охватила его, как будто она уже стала женой Собеля, женой всего лишь какого-то сапожника, и жизнь у нее сделалась похожей на жизнь ее матери. Значит, и все его мечты, все, ради чего он трудился, надрывая сердце тревогой и непосильной работой, — все мечты о лучшей жизни для нее пойдут прахом.